Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Новый вид ископаемых адских муравьев назвали в честь Влада Дракулы

Любишь меня — люби и моих адских муравьёв, напоминают арты команды fandom hellsing 2017

@темы: Hellsing, кунст-камера, опять в брейн, инквизиции на вас нет, у ветерана фэндомных битв ПТСР, ему можно, ФБ-2017

---

Фэндом и жизнь

Радует, что СМИ пишут о фэндомах и фанфикшене, и хорошо пишут.

ns17 даёт ссылку на статью в« Санкт-Петербургских ведомостях» по материалам своей публичной лекции.

А я как раз сегодня утром в интервью с Линор Горалик в «Форбсе» прочитала:

Есть, например, неописуемых масштабов мир фанфиков – то есть мир людей, создающих литературу по следам литературы. Он сложнейше устроен, там свои знаменитости, институции, и писатели там бывают блистательные. Есть люди, которые живут в этом мире и получают именно то признание, которое им важно, и испытывают удовлетворение от своих отношений с читателем. Только это в конечном итоге и имеет значение.

@темы: опять в брейн, культурная экспансия

---

ФБ

Я уже не торт, ФБ уже не торт, но порекламировать единственную свою команду хотя бы к середине Битвы хочу

Во-первых, fandom hellsing 2017 выложила увесистое макси. На сей раз с лёгким привкусом фаулзовского «Волхва» .

Во-вторых, у нас есть челлендж и прежде всего — дерзкий рейтинговый косплей, советую заценить даже без знакомства с каноном. А также додзи и стрипы .

Арты и миди, само собой разумеется. Одно миди — юмористический кроссовер с “Vampire the Masquarade", другое — стильный нуар-детектив на тему, время от времени волнующую меня саму: взгляд на работу "Хеллсинга" со сторону, невесёлый душок теории заговора.

@темы: отзывы, Hellsing, ФБ-2017

---

Рек - не рек, но годно ("Хеллсинг")

До ФБ ещё пошаталась по АО3, нашла читабельный макси-фик по "Хеллсингу" — Timeless (автор LadyOfDoom). Интегра попадает в прошлое, в Лондон времён своего прадедушки (по версии этого фика) Абрахама, — так же как её отец и дед. И силами всех Хеллсингов они разбираются, что за фигня творится.

Не скажу, что фик прям уж супер-супер, мелких и раздражающих штампов хватает, из которых не последний — супер-Интегра, которой предки не то чтобы в подмётки не годятся, но заметно уступают. Но зато там душераздирающая линия Алукард/Интегра, которая где-то в середине фика сильно берёт за душу. Хеллсинги всякие разные и возможность сколько-то повыяснять отношения между ними, а также Интегра, которая видит юного Уолтера, но ничего не может, да и не знает что тут поделать, тоже моя слабость. И ещё у фика замечательный курьёзный обоснуй. Автор прям попал в мой личнофаннонный образ Абрахама ван Хельсинга .

Где-то в последней трети автор переусердствовал с эпическим махачом всех против всех. Самая концовка мне, с одной стороны, не зашла, но своя оригинальность в ней есть.

Лёгкий спойлер

По крайней мере, не банальное разрешение конфликта путём умервщления всех героев.

Да, и Интегра с пистолетом Алукарда — это кинк-кинк-кинк .

@темы: отзывы, My Master, Hellsing, My Lady &, сэр Артур с его постоянной рефлексией

---

Однажды в Амстердаме (продолжение)

Небольшое и сильно задержавшееся, но продолжение

Название: «Однажды в Амстердаме»
Автор: Rendomski
Канон: между «Дракулой» и «Хеллсингом»
Герои и пейринги: Абрахам ван Хельсинг, Алукард, ОМП и ОЖП в количестве, персонажи «Дракулы» за кадром. Упоминается Абрахам/Мина, Абрахам/ОЖП.
Жанр: драма
Размер: миди, в процессе.
Категория: джен, недогет
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие, расчленёнка, сексуальные поползновения в отношении несовершеннолетних.
Примечание: В фике присутстует горстка нарочитых и, возможно, нечаянных анахронизмов.
Саммари: Доктор ван Хельсинг привозит с собой в Амстердам из Румынии зловещий груз и двойную жизнь впридачу.

Начало здесь.

Старое

Но в приёмной, когда он вошёл, царило спокойствие. Прилежно сложив руки на коленях, Хильда сидела на одном из расставленных вдоль стены стульев. В полумраке, разогнать который тусклому экономному ночнику было не под силу, снова забрезжило золотистое сияние, приглушённое теперь, будто тучей, грубой тёмно-серой шалью. Отвернувшись, чтобы зажечь один за другим лампы на стене, Абрахам постарался унять волнение. Он имеет дело с болезнью, только и всего, пускай болезнь эта экзотична и прежде не описана — с научной точки зрения, во всяком случае. Другое дело, что описание её не будет всего лишь каталогизацией очередного недуга, который назовут в его честь. Новость эта совершит переворот в представлениях о природе человека, о смысле человеческой жизни и смерти...
— Снимите шаль, пожалуйста.
Взвешенные, вполне ожидаемые от врача слова прозвучали с неуместным придыханием. В газовом свете заблестели на полу осколки небольшого зеркала, висевшего прежде на стене — теперь, подняв глаза, на его месте Абрахам увидел только пустую вычурную раму.
— Дайте-ка я лучше сниму что-нибудь другое, — Хильда затянула края шали сильнее и, впервые встретившись с Абрахамом глазами, уставилась чересчур пристально, проникновенно. Холодком по спине вспомнился схожий взгляд Люси Вестенра. Схожий долгий взгляд мадам Мины у костра на перевале Боргезе. — Чулок, вот, — плавно, грациозно склонившись, Хильда приподняла пухлой ручкой подол. — Правый или левый?
Вульгарные, неуместные заигрывания рассердили бы Абрахама, будь она повзрослее. Однако очевидная невинность Хильды, которую хоть и окунули в липкую, тяжело смываемую грязь порока, но вряд ли порок успел разъесть её изнутри, не позволяла Абрахаму испытывать ничего, кроме жалости вперемешку с отвращением к толкнувшим Хильду в эту грязь людям. И нелюдям.
— Перестань, — строго велел он. — Хильда, я не лукавил, заверяя ван дер Вильдерс, что привёз тебя сюда из-за твоей болезни. Видишь ли, я знаю, что с тобой произошло. Мне не в новинку случаи, как твой, сама могла бы догадаться. Так что просто покажи мне твою шею. Покажи мне, куда он тебя укусил.
С показной детской обидой Хильда надула губки, размотала, слегка путаясь, шерстяную шаль и швырнула её прямо на пол.
— Ну? — протянула она, в нахальстве теряя всякое сходство с малолетней кокоткой. Напротив, теперь было ясно как на ладони, что она едва переросла возраст обычной дворовой хулиганки, за дерзостью пытающейся скрыть испуг. На нескладно длинной шее зияли две до боли знакомых ранки. Абрахам перевёл дух, получив наконец последнее и неоспоримое подтверждение. Надувшись и неуверенно покачиваясь, перед ним стояла награда за три месяца бесплодных поисков: не горячка, не, боже упаси, очередной сифилис, не даже редчайшая лихорадка Ласса, а настоящая новообращённая дракулина. Собственный несоразмерный несчастью восторг не вызывал уже у Абрахама стыда. Вампиры, выходит, не обходили Амстердам стороной — и кто, кроме него, мог Хильде теперь помочь, помочь другим, перепроверить достигнутое им однажды и оставить указания для врачей, подвижников, которые продолжат его дело?
— Как всё произошло, ты помнишь? — с волнением спросил Абрахам. Хильда склонила голову. Распущенные локоны игриво пересыпались.
— Было жутко. И больно. И много крови. Ну, знаете, как это бывает впервые?
Двусмысленность прозвучала естественно, будто сложилась сама собой. Абрахам кашлянул. Столько он готовился к объяснениям, столько раз произносил про себя речь, идеально, как казалось, подходящую к моменту истины — и вдруг перед лицом Хильды ван Лее, лукавым без хитрости, ангельским в обрамлении небрежно размётанных кудрей и одновременно пошло приземлённым пышными оборками неуместного взрослого декольте, перед её лицом все откровения, мрачные предупреждения и искренние обещания представились такими надуманными, напыщенными, нелепыми, едва ли не как это самое злосчастное, слишком взрослое платье.
— Как я и сказал, Хильда, ты больна, — приступил кое-как Абрахам. — Очень серьёзно больна. — Хильда передёрнула плечиками, искоса наблюдая, как оборки и падавшие на плечи локоны всколыхнулись. — О, вижу, воспринимать свой недуг с надлежащей серьёзностью ты не настроена! Ну, подумаешь, сонливость в неурочное время, потеря аппетита, вспышки то странного веселья, то злости... Просто ты понятия не имеешь, что с тобой стряслось и что ожидает тебя в ближайшем же будущем.
Под сапогом звякнули осколки зеркала. Осенённый удачной мыслью, Абрахам склонился и выбрал осколок покрупнее.
— Осторожно, порежетесь, — лукавство в голосе Хильды вдруг надтреснуло. — До крови.
Всё-таки понимает больше, чем показывает, подметил Абрахам с азартом врача, по смешанным симптомам пытающегося определить стадию болезни. Он повернул осколок зеркальной стороной к своей заволновавшейся пациентке.
— Посмотрись, Хильда.
— Не хочу. Плохая примета, в разбитое зеркало смотреться.
— Зачем ты разбила зеркало?
— Нечаянно.
«Нечаянно» прозвучало чересчур легкомысленно для нищей девочки, разбившей несомненно дорогую даже на вид вещь. Абрахам с нажимом повторил вопрос:
— Зачем ты разбила зеркало, Хильда?
— Я там мёртвая и некрасивая.
По лицу Хильды пробежала синюшность, будто отражённая осколком зеркала обратно. Ответ на минуту озадачил Абрахама. Он ожидал услышать, что зеркало перестало отражать Хильду вовсе, как не отражало Дракулу. Поэтому, полагал он уже после смерти мисс Люси, в определённый момент та велела убрать из своей комнаты зеркала. С другой стороны, мадам Мину смотрящейся в зеркало он пару раз заставал, но полагал, что застывшее отчаянное и решительное выражение её с жёстко сжатыми губами вызвано зрелищем крестообразного ожога на лбу, оставленного освящённой облаткой. Всякий раз сеанс созерцания заканчивался тем, что она легонько касалась ожога, клейма и убирала зеркало. Стало быть, вот, что там видела мадам Мина. Зеркала было не обмануть вампирским гламуром; оно отражало истинное лицо нежити.
— Потому что такова ты теперь на самом деле. Мёртвая и некрасивая.
Улыбка Хильды померкла, лицо приняло жалобное и обиженное выражение, взывающее к совести Абрахама. Обидел ни за что, ни про что девочку, чьё единственное богатство составляли только начинавшаяся жизнь и красота. Но доктор ван Хельсинг был неумолим:
— С каждым днём недуг всё сильнее будет одолевать тебя, а надежды на возвращение к обычной жизни будет оставаться всё меньше. Ты не сможешь принимать пищу, только тяга к крови станет всё нестерпимее, — дёрнувшись, Хильда отвела глаза от пальца Абрахама, в который упирался острый угол зеркального осколка. — Тяга эта доведёт тебя рано или поздно до преступления. После которого не останется ни возможности излечиться, ни шанса на нормальную человеческую жизнь. На человеческое счастье и благополучие. Никогда.
Хильда скривилась, губы её передёрнулись, однако новой дерзости или скабрезности у неё в ответ не нашлось.
— Я могу вылечить тебя. Возвратить тебе жизнь, твоё красивое отражение в зеркале. Но только если ты искренне хочешь этого сама.
— Он, — произнесла Хильда подчёркнуто вполголоса, с опаской, будто даже не имя, произнесённое вслух, один намёк лишь на таинственного «него» мог накликать виновника её состояния, — сказал, что это насовсем.
— Да. Обычно то, что случилось с тобой, необратимо, насовсвем. Но мне известно, как повернуть твоё обращение вспять. Только мне понадобится и твоя помощь. Нам придётся разыскать «его». Того, кто обратил тебя. И заставить разорвать узы власти над тобой.
Хильда вздрогнула всем телом и явно побледнела бы, если бы оставалось куда дальше. Абрахам и сам не отказался бы от большей уверенности в своём предприятии. Некому было здесь, в Амстердаме, встать с ним плечом к плечу, философская ртуть вся была потрачена на связывание и подчинение другого вампира, покоившегося ныне в соседнем помещении. Но с другой стороны, совратитель невежественной девчушки из трущоб — явно не Дракула, и в подмётки королю нежити не годится, да и не ожидает умелого отпора. А у Абрахама наготове не только кол и распятие, но и целый небольшой арсенал. Если покрытая серебряной амальгамой пуля оставила надолго рану на самом Дракуле — нет, не произносить этого имени даже в мыслях! — то обычного вампира из строя выведет наверняка. Главное, чтобы не упокоила вовсе, пока тот не освободил всецело зависимую от его существования свежеобращённую дракулину.
— Мне уже удалось раз излечить одну женщину, — подбодрил Абрахам как Хильду, так и себя.
Лицо Хильды наконец-то выразило приятную взгляду Абрахама серьёзную сосредоточенность. Но, поразмыслив так немного, спросила она всего-навсего:
— Она красивая? Та женщина?
Не рассмеяться её наивности стоило немалых усилий; наружу прорвалась лишь снисходительная улыбка. Несмотря на суровый опыт, который, казалось, должен был заставить Хильду повзрослеть раньше времени, вопрос с головой выдавал, что она недолго ушла от детей, с чистой непосредственностью восторгавшихся «кьясивой» леди.
— Ты красивее.
От удовлетворения Хильда воспряла духом. Нет, безусловно, любое сравнение между образованной, энергичной, волевой Вильгельминой Харкер и этой неразвитой девочкой из трущоб было бы немилосердным. Но если сравнивать исключительно внешность, то здесь Абрахам душой не покривил: миловидная, но с довольно типичными, не привлекающими внимания чертами лица мадам Мина уступала юной златовласой нимфе, пару лет ещё — и достойной модели для Рембрандта или Тициана наших дней. Потрясение, которое Абрахам испытал при встрече с ней, не следовало списывать исключительно на вампирское обаяние.
— Но она очень смелая, — добавил Абрахам, не желая, чтобы упавший на благодатную почву распускающегося женского тщеславия скупой комплимент вскружил головку его легкомысленной пациентке. — Сейчас она полностью здорова и прекрасно поживает. У неё муж, с которым они давно любили друг друга, — чуть сдавило горло, когда поучительный рассказ перетёк внезапно в своего рода самоистязание. Но направленный на Абрахама ясный взгляд настаивал на закономерном счастливом женском финале. — Дети... Будут когда-нибудь. Благополучие. Друзья.
Маленькая рука коснулась его манжета. Порывисто Абрахам перехватил её, зазвенел о поверхность стола отброшенный зеркальный осколок.
— Нет-нет, не тревожься за своё будущее. Потом, когда ты поправишься, я ни за что не позволю тебе вернуться в... — слово «бордель» при ней Абрахам произнести не мог, пускай на счету её доставало куда худших слов и переживаний, — в заведение. Ван дер Вильдерс не посмеет настаивать. Тебе по закону и приближаться к подобным местам не положено. Какие бы долги и договора ни висели на тебе или на твоей семье, я найду выход. В законах я разбираюсь не хуже, чем в медицине, вот увидишь. Нет, хуже, впрочем, — но только потому, что в медицине я разбираюсь очень хорошо! — Абрахама переполнял душевный подъём, в котором росли и лопались пузырьки еле сдерживаемого счастливого смеха. — Никто и не узнает, чем тебе пришлось заниматься, даже почти и не пришлось ведь. Магда, моя квартирная хозяйка, не одну девушку обучила и пристроила в хороший дом.
Тут смеха Абрахам уже не сдержал, при мысли о том, что уговорить Магду помочь будет наверняка задачей позаковыристее, чем вовремя обнаружить в большом городе жертву вампира, которой ещё можно помочь, или выследить и одолеть этого самого вампира.
— Но я не хочу ни в какой другой дом. Я останусь с вами, ладно?
Восторженность её льстила и заражала, подпитывая головокружительное настроение самого Абрахама.
— Если только Магда согласится, ты и так долго здесь протрудишься. Надоест ещё, вот увидишь.
Юркая рука Хильды тем временем выскользнула из-под его руки и накрыла сверху, прохладно льнула к его жилистой кисти. Не сидя, вскочив уже, Хильда нависала над Абрахамом, умоляюще вперив в него серо-синие, без единого пока что алого отблеска на дне зрачков глаза, искрилась и потрескивала статическим золотым нетерпением.
— Я всё могу делать, я у мачехи день напролёт, с утра до вечера трудилась. Хочете, вон, зеркало сейчас уберу — да, извиняйте пожалуйста за зеркало. Ничего не разобью больше! У вас тут там много скляночек всяких, но я буду очень-очень осторожна, чесслово!
— От помощи я, конечно, не отказался бы... — перед глазами встала ванночка с утопленными в грязно-синей воде предметными стёклышками. Оттенок глаз Хильды на миг вызвал в памяти этот мутный цвет, но тут она моргнула, опустились и взлетели снова золотящиеся ресницы. Нет, ничем не напоминают, как вообще в голову пришло, как вообще можно думать сейчас о замызганной ванночке — или как раз лучше думать о ванночке?
— Я просто останусь здесь, да?
Хрустально прозвенело крошево под лёгкими ногами. Милая мисс Люси устроилась у Абрахама на коленях, как уютное маленькое солнце, чистое и весеннее, не обжигающее ещё, только ласково припекающее, подпитывающее охотно теплом, которое поползло вверх от придавленных приятной тяжестью бёдер. Нет, не Люси ведь. Нега обволакивала беспокойный разум, шептала, что нелепо сейчас терзаться отвлечёнными вопросами. Но внутри стержнем, костью, бывшей всегда органической и незаметной частью его самого, но упёршейся вдруг в горло встало убеждение, что вспомнить имя мисс Люси крайне важно.
На округлом плече платье держалось еле-еле. Чувство гармонии Абрахама не вынесло этого вопиющего несовершенства, и он потянул винно-бордовую ткань дальше вниз, огладил открывшуюся взгляду и ладони безупречную кожу...
— Фу! — нежное личико Люси передёрнулось во внезапном отвращении. Резко дёрнув плечом, она сбросила его руку. — Воняет!
Что-то здесь было неладно.
— Тихо-тихо, не берите в голову, не волнуйтесь, милый доктор.
Провела пальцами по его губам, склонилась ниже Люси, нет, Хильда, нет, не Хильда, не его Хильда, и ей непозволительно было склоняться над его губами, нет, над горлом, которое она открыла, резко откинув за подбородок его голову назад, — и замерла с недовольным возгласом. Опомнившись, Абрахам воспользовался моментом и сильным толчком, без оглядки на нежный возраст и слабый пол, скинул Хильду с колен, вскочил и выхватил из кармана сюртука полураздавленную головку чеснока.
— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti!
Хильда взвизгнула, прикрывая голову руками, будто в воздетой длани Абрахам держал меч карающий, а не головку чеснока. Другой он невольно стиснул скалывающую узел шейного платка серебряную брошь в форме креста, которая, похоже, только что спасла ему жизнь. Им обоим, ещё быть может. Абрахама колотило от жгучего стыда и злости: на глупую ветреную девчонку, на себя, за то что злится на неё, когда себя и только себя должен винить за слабость, за предательство памяти своей Хильды, чистой памяти Мины Харкер. А ведь краткому искушению, охватившему его только что, далеко было до густого парализующего морока, который он едва преодолел в мавзолее Дракулы и его жён. На минуту лишь утратил бдительность — и тут же был взят врасплох.
— Глупышка, — выдохнул он. — Прости. Я хочу, я обещаю тебе помочь. Но без ответного старания с твоей стороны ничего не выйдет. Тебе придётся взять себя в руки.
— Сами себя в руки возьмите! — взвизгнула Хильда. От беспечного кокетства и умилительности не осталось и следа. — Такой же кобель, как все! И помощь свою подальше засуньте. Ах, Хильдочке очень плохо! Ах, помираю тут, — она картинно закатила глаза. — Да в жись лучше мне не было! Пусть кто хоть пальцем попробует ко мне притронуться.
— Ты не знаешь, о чём говоришь...
— Уж я-то знаю, мейнхеер доктор. Пройти дайте. Не то покажу, кто тут чегошь не знает.
Всплеска злости и враждебности со стороны Хильды Абрахам не ожидал, но и ошеломлён не был. Болезни часто вызывали даже у самых милейших в повседневной жизни людей резкие смены настроения, а затрагивающие душу болезни — и подавно. Внезапно прорезавшийся симптом он встретил, как и любой другой симптом: лекарством либо процедурой. Чётки, освящённые облатки, распятия: от вычурных натуралистичных круцификсов до самых простых крестом — с недавних пор висели, стояли, лежали в каждом мало-мальски свободном углу квартиры, смущая друзей и пациентов Абрахама экзальтированной католической религиозностью. Грошовый жестяной крестик в ладонь длиной лежал как раз под рукой, рядом с бутылью святой воды. В ответ на вызывающее требование Хильды Абрахам схватил крестик и, выставив вперёд, в той ей бросил:
— Проходи же.
Сжав кулаки, Хильда решительно шагнула к Абрахаму, готовая при необходимости смести его с дороги без лишних церемоний, воспользовавшись недавно обретённым, но уже осознанным физическим превосходством. Шагнула — и пружинисто отступила, словно обратным магнетизмом оттолкнутая эманирующей от выставленного вперёд креста священной силой. Тёмным крылом взметнулась шаль: Хильда перебросила конец за спину, снова заматывая шею, хотя, судя по перекосившемуся выражению, с большим удовольствием хлестнула бы шалью Абрахама по лицу. Не сводя с него глаз, Хильда слегка присела, напряглась, готовясь то ли к прыжку, то ли к прорыву, но Абрахам, поймав свет лампы, пустил Хильде в глаза тусклый «зайчик», и она снова отпрянула, прикрываясь ладонью. Сверхчеловеческой проворностью она, к счастью, овладеть ещё не успела.
— Твоя «неболезнь» открывает перед тобой новые возможности, верно? Но несёт в себе и новые слабости, которые обычному человеку показались бы вздором и нелепицей. Он не пояснил тебе этого, твой хозяин? Хозяин, Хильда. Не друг, не возлюбленный, не спаситель на белом коне, а хозяин. Для которого ты — собственность, игрушка, прихоть.
Теперь наступал он, в вытянутой руке держа перед собой невзрачный, но не менее действенный от этого крест, в другой шелестя перебираемой головкой чеснока. Наступал, оттесняя Хильду вглубь комнаты, к двери операционной. Мизинцем руки с чесноком он подцепил за кольцо связку ключей в кармане и кинул к ногам Хильды.
— Отопри дверь. Не бойся. Запирать тебя там я не собираюсь. Покажу только, кто из нас в самом деле ничего не знает.
Вход в затемнённую нынче операционную как служанкам, так и самой Магде был категорически запрещён (для верности Абрахам собственноручно врезал в дверь новый замок). С самого возвращение Абрахама из Румынии для лечения больных операционная больше не использовалась, при необходимости он договаривался на помещение в университетской клинике. Здесь же отныне окно постоянно было завешено плотной шторой, новое предназначение операционной клубилось в воздухе тёмным маревом, оседало вместе с пылью на стёклах шкафов и на занимающем значительную часть комнаты операционном столе. А в глубине помещения, позади стола, виднелось нечто массивное и продолговатое. Было оно значительно ниже стола, но вместо того, чтобы скрыться, съёжиться за ним, выпячивалось, воспаляя и искажая пространство. Пугающий оптический эффект не рассеялся, даже когда Абрахам сорвал бесформенный чехол, обнажая обычный светлого дерева гроб. Взвизгнув, Хильда в испуге прижала к губам ладонь, очень кстати: рука приглушила последовавший вскрик, когда Абрахам с грохотом откинул крышку гроба.
Неизвестно, доводилось ли Хильде при всём богатстве печального жизненного опыта лицезреть изнурённых до смерти голодом или тяжёлой истощающей болезнью, но тело в гробу выглядело именно так. Резкие от природы южноевропейские черты лица вдвойне резко выступали от изнурения, обтянутые бесцветной посеревшей кожей. Руки были скрещены на груди, поверх крупных костлявых кистей угадывались тончайшие, едва светящиеся красным штрихи пентаграммы. Новый, почти с иголочки элегантный костюм по последней лондонской моде только подчёркивал контрастом ужасающее состояние тела и злополучность судьбы его обладателя. Впрочем, навряд ли поражённая Хильда, отпрянувшая прямо в объятья Абрахама, была способна сейчас оценить превратности судьбы или изыски гардероба.
— Тише, тише, — Абрахам успокаивающе погладил её по плечам, со стыдом вернул приспущенное с одного плеча платье на место. — Только, нет, не отводи глаз, смотри и внимай. Вот, что ожидает тебя со временем. Труп, наделённый сознанием, но не живущий, ступающий по земле, но земле не принадлежащий, сохраняющий себя на грани существования. Нет для него уже ни спасения, ни посмертия. Вечное проклятие, тяжесть загубленных жизней довлеет над ним, толкает в пропасть безумия. И кол в сердце, рано или поздно, оказывается милосердием.
Растрёпанная голова дёрнулась, повернувшись невольно к торцу гроба, где Абрахам приставил к стене извлечённый из груди вампира тёмный от крови заострённый кол.
— Вы... вы... он...
— Он никому не причинит больше вреда. Ни женщине, о которой я тебе рассказывал, ни кому бы то ни было другому, — округлые, приятные под руками плечи дёрнулись, вырываясь. Хильда обернулась к нему, лицо, не искажённое больше прежней злобой, выражало по-детски искренний укоризненный испуг.
— Вы... не... меня?
— О нет, что ты! Поступить с тобой так же я и не думал. Остановить я собираюсь только того, кто обратил тебя, заставить его тебя освободить, пока ты не зашла по этому наипагубнейшему пути слишком далеко — как несчастный, которого ты видишь перед собой. Вот увидишь, я исцелю тебя. Верну к жизни, к людям, к родным и близким.
— К родным и близким? — резко переспросила Хильда, клацнула слышимо зубами, стиснула и скрежетнула ими, безупречно белая дамба на пути гнева, которую, однако, прорвало прежде, чем Абрахам осознал жестокий промах. — Да разумеется, сплю и вижу, как бы мне вернуться к родным и близким. К мачехе, которая продала меня, как куру на рынке. Ей, видите, своих собственных деточек кормить нечем, чтоб им лопнуть, прорвам! И плевать ей было, что меня, нетронутую, Марти меня даже в губы не целовал ни разу, положат под кого угодно, платили лишь бы денюжку! Под старого, жирного, вонючего, гниющего от триппера! Под выродка, у которого встаёт только на целочек, которых можно порвать в кровь! Под кого угодно, кто даст побольше. Но мне свезло так свезло, за всё невезенье отыгралась. Он такой был, красивше любого принца, и нежный, и заботливый. Даже если бы он меня просто выебал, я бы обрыдалась от счастья. Вы-е-бал! — Хильда почти выкрикнула вульгарность Абрахаму в лицо, как беснующийся капризный ребёнок, который стремится вывести терпеливого родителя из себя. — Но он сделал больше, он сделал меня... такой. Сильной. Чтобы я сама себе хозяйкой была.
— Как ты ошибаешься... — покачал головой Абрахам, но Хильду, глухую к любым увещеваниям, несло:
— Чтобы никто больше, ни мачеха Лотта, ни эта гадкая баба мне не указ были. А потом являетесь вы, мейнхеер доктор, весь такой из себя благообразный, хотя глазки-то бегают, и давай заливаться: ах, ей очень плохо! Предать его! Вернуть меня родным и близким! Спасти меня! Тьфу!
Возражений, извинений, слов сочувствия, которыми пытался перебить её Абрахам, Хильда за собственной гневной тирадой не слышала или не желала слышать. Лицо её снова перекосилось; злость, жажда возмездия, обоснованность которых, если не справедливость, сложно было отрицать, выплеснулись, подпитывая природу чудовища, в которое она преображалась. Под нараставшие крики и обвинения Абрахам, обуздывая собственные противоречивые чувства, принялся молиться. За себя, прости, Господи, как прощаем должникам нашим, прости гордыню, алчность к познанию, с которой бросился за лечение увлекательной пациентки, не вглядевшись в неё, как в человека, не спросив, не выслушав её невзгод. Молиться за неё, за девочку, которая не могла нагрешить ещё столько, чтобы заслужить подобную кару, молиться против неё, против чудовища, пускающего корни в её бедствия и слабости, в её злость и обиду, питающегося ими и разбухающего на глазах. Против чудовища, которое утверждало, будто оно и есть Хильда ван Лее, что злость и обида есть часть её сущности, а не гной, сочащийся из нанесённой бедствиями и слабостями раны, не грязь, которую можно смыть, не хворь, которую не поздно ещё исцелить. Абрахам снова поднял крест, намереваясь осадить, утихомирить больную, но Хильда выбила его из вытянутой руки, металл зазвенел жалобно о пол, как любая другая бесполезная жестяная безделушка.
Чужой, нечеловеческий оскал скривил красивый чувственный рот Хильды. Одним быстрым гибким порывом всего тела она дотянулась до прислонённого к стене кола и наставила заострённый конец Абрахаму в грудь. Абрахам попятился было к двери, но Хильда, не позволяя ему увильнуть от нацеленного острия, грациозно, будто в танцевальном па, описала вокруг него полукруг и, уперев кол прямо в грудину, толкнула Абрахама к стене.
— Говорите, предать, да? Говорите, кол в грудь, да? Спасти заблудшую сиротку от превращения в живой труп? Складно излагаете, доктор. Одна только неувязочка: я ведь собственными глазами видела, что такое настоящий вампир, а не это, это... убожество. Так что поглядим ещё, кому сегодня куда кол засадят.
Инстинктивно Абрахам дёрнулся и осознал с накатывающим испугом, что кол пригвождает его к стене с нешуточной и неумолимой силой.
— Прости, — выдохнул он. — Прости, Хильда, я подозревал, но не знал наверняка, что с тобой случилось. Кто так с тобой поступил.
— Ну как же, доктор. Ясно как день ведь. Захворала я. Смотрите, какая я хиленькая и болезная.
Боль, с которой кол надавил на кость, растеклась по всей груди. Абрахама прошибла испарина, он старался дышать животом. Кол давил снаружи, а колотящееся сердце заполняло грудь изнутри, и, казалось, смерть от удушья Абрахаму грозила прежде, чем Хильда успеет осуществить свою угрозу.
— Нет-нет, пожалуйста! — взмолился он, заглатывая небольшие контрабандные порции воздуха. Слава богу, Хильда не настолько была искушена в анатомии, чтобы упереть кол более метко, между рёбер. Или не попала ниже, в солнечное сплетение. — Хильда, родным тебя не вернут, обещаю. Сводничество — это преступление! Они ответят по закону. Перестань, пожалуйста. Дай мне руку, — главное было не перепутать и в панике не протянуть Хильде руку, в которой он так и сжимал чеснок, спровоцировать беснующуюся больную пуще прежнего. Даже более чем вероятная возможность, что Хильда переломает ему пальцы, не столько со зла, сколько от неожиданности, пугала меньше. — Дай мне руку, Хильда, и успокойся, пожалуйста. Я могу тебе помочь. Я могу тебя защитить. Я позабочусь, чтобы твою мачеху покарали за преступление. Клянусь тебе.
— Хочу, чтобы эта сука сдохла! Сдохла, а отродьев ейных натягивали, пока у них кровь из ушей не пойдёт! — «Дай мне руку, Хильда», — терпеливо повторил Абрахам, игнорируя поток угроз и непристойностей, будто смрад хлынувшего из вскрытой раны гноя. — Хочу сама размозжить черепушку каждому! А эту вашу старую грымзу Магду с её невъебенными милостями...
— Магду не тронь, — вырвался у Абрахама сдавленный хрип. Кол налегал на грудину, грозя сломать кость в любой миг. Рука ухватилась невольно за древко, но ослабить давление было ему под силу не более, чем приподнять навалившуюся на грудь скалу. И, как назло, была занята чем-то другая рука...
Хильда кокетливо склонила голову; переливаясь, пересыпались золотые локоны. Нечто потусторонне зловещее было в том, как разум, вопреки смертельной опасности и дикой боли, фиксировал незначительные мелочи её безупречной кукольной красоты. Куколка воистину: слишком поздно, признавал Абрахам, он понял, что имеет дело не с растерянностью и испугом, не с наносной грязью, не с гноем из раны, рассекающей здоровую плоть, — нет, преображение уже произошло, и новорожденное чудовище рвалось наружу из оболочки, бывшей некогда Хильдой ван Лее.
— Что-что вы сказали, милый доктор?
Театрально-насмешливо она повернула к нему деликатно выглядывающее из вороха локонов ушко. Склонилась ближе, чем Абрахам не преминул воспользоваться, ткнув ей прямо в лицо растерзанную в агонии последних минут духовитую головку чеснока. Хильда отпрянула. Получив свободу, Абрахам метнулся к двери — почти удалось, Хильда поймала его лишь за взметнувшуюся полу сюртука. Помышляя не о побеге уже, а о том, как бы дотянуться до инструмента в шкафу, Абрахам рванулся вперёд, но сукно и пуговицы держались крепко. Отчаянно он продолжал дёргаться, не смиряясь с тем, что жалких полметра не хватает, чтобы он встретил судьбу, последствие своих ошибок, хотя бы с оружием в руках — ах, почему револьвер он держал в кармане плаща, а не при себе? Вот-вот неженски, нечеловечески сильные руки должны были перехватить его за шею или за волосы, как вдруг, совершенно наоборот, отпустили. Абрахам впечатался в угол задребезжавшего застеклённого шкафа, вслепую наткнулся на полке на футляр, а из футляра, отчаянно поворачиваясь к опасности лицом, выхватил первый попавшийся скальпель. Невостребованный инструмент с металлическим звоном посыпался на пол. Возможность и необходимость вдохнуть полной грудью наконец нагнали его, но тупой боли, которой отозвалась грудь, Абрахам уже не заметил, как не слышал звона рассыпанного инструмента, стука покатившегося по полу кола, который выпал из рук Хильды, не видел её очеловеченного ужасом лица. Внимание Абрахама было приковано к ухватившим Хильду повыше локтей рукам. Крупные бледные кисти с заострёнными ногтями, с резко выступавшими, почти лишёнными плоти костями, поверх которых пульсировала багровыми тонкими штрихами печать Кромвеля. Ритм, с которым она пригасала, гипнотизировал, утаскивал за собой во тьму, и Абрахам, стиснув в руке скальпель, пристальным взглядом будто раздувал свечение печати заново, не давал угаснуть невозвратимо. Из транса его вывела шевельнувшаяся, показавшаяся из-за плеча Хильды голова. Звучно посапывая, точно огромный пёс, вампир принюхался, ведя скрытым за нечёсаными космами лицом от ключицы к уху Хильды, которая, казалось, была парализована ужасом и только тихо, коротко всхлипнула. А затем крупная неопрятная лапища сдёрнула вдруг с левого плеча Хильды платье, разрывая вместе с нижним бельём. Обнажённая, едва округлившаяся грудь колыхнулась, как молочное желе.
— Der phahl. Mach schnell.*
Глухой хриплый рокот исторгался будто бы не из горла, а напрямую из груди, продираясь наружу сквозь слои омертвелой плоти. Кол с пола Абрахам поднял механически, не задумываясь, что будет делать с ним далее. Зато явно задумалась Хильда и взвизгнула было, но удалось ей только замычать сквозь широкую грубую ладонь, зажавшую ей рот, и уставиться на Абрахама широко распахнутыми в панике глазами. Единственное логичное применение кола в этой ситуации представлялось абсолютно немыслимым. Насколько тяжелее должно было быть в своё время жениху мисс Люси; лучше бы он, Абрахам, сделал бы тогда всё собственноручно и со спокойным сердцем позволил бы Артуру Холмвуду ненавидеть его всю оставшуюся жизнь...
— Du oder sie.**
Снова тот же глухой, силой выталкиваемый в зазор между жизнью и смертью голос привёл его в чувство. Абрахам осмотрелся, взял в руку вместо скальпеля хирургический молоток. Глаза Хильды распахнулись ещё шире, почти выкатились, она забилась в хватке, фиксировавшей её с безучастной неподвижностью кандалов в каменной стене. Мысли о невинности, невиновности, невежественности Хильды, о том, что после вот этого потрясения она непременно поймёт всю чудовищность произошедшего, признает необходимость противопоставить себя вампирской природе и искушениям, мысли о том, что мисс Люси он наверняка, не удержавшись, дал бы второй шанс, пульсировали в углу мозга и лихорадили, как нарыв, но не прорывались, не нарушали общего сосредоточенного, как во время ответственной операции, спокойствия. Перед Абрахамом был больной, больной на той стадии, когда лекарства были бессильны, и ради спасения того, что можно было спасти, требовалась радикальная операция. Полная выборов и возможностей жизнь в точке настоящего свелась к чистой анатомии: сердце здесь, левее грудины, на уровне скукожившегося соска. Точно нацелить; задать направление первого удара — половина дела. Удар вошёл гладко, между рёбер. Теперь вколачивать как можно решительнее, жаль, не нашлось молотка увесистее, закончил бы быстрее и безболезненнее. Кость треснула; за сдавленным криком не слышно, но рука ощутила треск и слабину. Всё, кончено.
Кровь стекала тёмной густой жижей. Обвисшая в непоколебимой хватке Хильда казалась христианской мученицей с полотна художника — но только на миг. С правильных черт будто вместе с душой отлетели чувственность, эмоции, лицо преобразилось в посмертную маску, такую отличную всегда от лица человека при жизни. Кожа пошла трупными пятнами, которые выдавали несколько дней тому назад наступившую смерть, сдержанную на пороге, но взявшую своё наконец с лихвой.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня...
Вошедшие в память, так часто слышанные на поминальных службах слова псалма пришли настолько сами собой, что, произнося их, мысленно Абрахам в то же время отстранённо недоумевал: кол, которому он только что позволил выскользнуть из руки, но не распрямил ещё сомкнутых вокруг древка пальцев, считать успокаивающим жезлом или посохом?

* (нем.) Кол. Быстрее.

** (нем.) Ты или она.

Невольный сообщник Абрахама, который всё это время держал безжизненное тело на весу, пошатнулся и сел в гроб, уложив тело себе на колени; только обнажившиеся ноги свисали, неуместно покачиваясь. Он облизал испачканные кровью из раны пальцы, скривился, но продолжил. Кровь отчего-то никак не кончалась. Да не из раны эта кровь, накрыло Абрахама непростительно запоздалым пониманием, точнее, из раны, но из другой, не из смертельной раны в груди Хильды. Зажимавшая Хильде рот ладонь была искусана, изжёвана в кровавое месиво.
— Кусачая тварь.
Отрешённое замечание сообщника и зрелище рваной раны, обнажившихся костей, которые заливала всё набегавшая кровь, грубо выбросило Абрахама к проблемам насущным. Ахнув, он вцепился в жилистое запястье и, глухой к любым возражениям и замечаниям, потащил раненого за собой в освещённую приёмную. Осознание ужаса произошедшего в полной мере приходило уже по мере перемещения из операционной в приёмную — несколько шагов, за время которых мир накренился, как корабль в бурю. Укус вампира, боже правый.
— Сядьте, — переходя на немецкий, велел Абрахам, для пущей убедительности надавив на твёрдое высокое, на уровне собственных глаз, плечо. Из докторского саквояжа, где всё было разложено строго по местам, он, почти не глядя, выхватил жгут и, подтянув рукав элегантного, хотя и потёртого сюртука, остановил артериальное кровотечение. Промокнул марлей вяло теперь сочащуюся из повреждённых тканей кровь, — слишком даже вяло, низкое давление. Ампутировать, мелькнула мысль, тут же была скомкана и выброшена за плечо. Время упущено, богопротивная вампирская зараза наверняка попала уже в кровоток, разнеслась по всему организму. А если святую воду попробовать? Промыть рану, инъекцию даже сделать — вдруг удастся упредить роковые изменения, вызванные этой заразой, ядом неизвестной природы? Абрахам схватил с полки бутыль, в которую каждое воскресенье после мессы набирал свежей воды из баптистерия, взялся за притёртую стеклянную пробку — и тут из потока лихорадочной и целеустремлённой, без оглядки на обстоятельства деятельности его снова выбил голос хриплый и изнурённый, но будто бы собравший последние силы ради невесёлой насмешки:
— Доктор ван Хельсинг. Вам явно не кажется... что вы подвергали меня истязаниям... достаточно. Но отплачивать таковыми... за спасение вашей жизни? Согласитесь, звучит бесчестно.
Абрахам едва не выронил бутыль со святой водой, но тут же, напротив, вцепился в неё, будто в единственную удерживающую его на ногах опору. Сердце, подскочив, выбило воздух из лёгких и заколотилось неистово, не давая вдохнуть заново. Умереть прямо сейчас от сердечного приступа, подумалось, было бы самой милосердной смертью из возможных за сегодняшний день. Немыслимо, невозможно ведь было пускай и на миг забыть, что перед ним Дракула...
Нет. И в мыслях не поминать проклятого имени. С именем этим и злонамеренной мощью, скопившейся в нём за века, было покончено. Вместе с именем мощь его была разбита, перетасована, переупорядочена и запечатана рукой победителя.
— Алукард, — выдохнул Абрахам, словно заново прикладывая печать, когда восстановил наконец дыхание. Вампир склонил голову, умело сочетая в скупом жесте вежливость и издёвку. Рассудок категорически отказывался смиряться с тем, что он, Абрахам, по неправдоподобной оплошности собственноручно, буквально, причём, вывел вампира из заключения на свет божий. Неужто путы его власти дали слабину, позволили какому-то субтильному внушению...
— Я запрещаю тебе причинять вред людям в этом доме или влиять на их волю!
— Как запретили ещё раньше. Или испытываете неуверенность в собственных запретах... доктор ван Хельсинг?
Никакой неуверенности, огрызнулся про себя Абрахам. Не испытываю, не имею права на неуверенность. Как ритуал, на противостоянии воль основанный не меньше, чем на алхимических взаимодействиях, сможет удержать вампира, если в надёжности ритуала не будет уверен сам тот, кто осуществил его? И без того ошибок допущено больше, чем допустимо. Всего лишь надо спокойно приказать вампиру вернуться на место, и пошатнувшийся порядок будет восстановлен. На место, в затемнённую операционную, в гроб, в котором так и лежит тело несчастной Хильды ван Лее, от которой его спас...
— О Господи...
Абрахам едва сдержал порыв прижать прохладную бутыль, которую он так и стискивал, ко лбу, зажмуриться и забыться хотя бы на минуту. Но ни в коем случае, уж что-что, а забывался он в последние минуты и так непростительно. Забывчивый и легкомысленный в своей фанатичной увлечённости, он сгубил свою пациентку, едва не погиб сам, а теперь вдобавок мог поставить под угрозу весь город и обратить прахом труды и жертвы свои собственные и его друзей.
— Я благодарен тебе за спасение моей жизни, — начал Абрахам. Каждое слово было словно ступенька, на которую он ставил ногу в кромешном мраке, осмотрительно, но с уверенностью, не допуская и мысли, что очередной ступеньки внизу может не оказаться. — Однако если в качестве благодарности ты рассчитываешь получить свободу, то напрасно. Я не ценю свою жизнь выше жизней других людей. А множество их окажется под угрозой, если я освобожу тебя или хотя бы дам тебе послабление.
— Какая жалость. Придётся в другой раз позволить вас убить, чтобы получить свободу.
Как единственное доступное ему в настоящий момент оружие, Абрахам сильнее стиснул бутыль со святой водой. Невозможно было отрицать факт, что на его, Абрахама, кровь, жизнь и волю была завязана сдерживающая вампира печать и что смерть Абрахама отныне была не только его личным бедствием, но и подвергала опасности неисчислимые жизни. Однако исходить в своих поступках из страха за собственную жизнь и из связанной отныне с ней весомой ответственностью представлялось, несмотря ни на что, постыдным малодушием.
— Впрочем, если ваше нечаянное стремление мне помочь ещё в силе, — вампир, казалось, перевёл дух. Впечатление было абсурдным: какой дух, дыхание у вампиров? — тем не менее, хриплая, будто царапающая горло речь требовала от него и усилия, и пауз. — Я бы принял немного крови. Сойдёт вместо свободы. Человеческой только, — истощённое лицо передёрнулось, ссохшиеся испачканные губы непроизвольно будто обнажили клыки, — никакой неживой. Рану свою я залечу сам. Если вы перестанете морить меня голодом.
— Кусать я тебе никого не позволю, и думать не смей.
Алукард развёл длиннющими руками, невольно или намеренно продемонстрировав открытую рваную рану на ладони. Разумеется, намеренно, не сомневался Абрахам. Поздно было корить себя за глупейшие промахи, по причине которых он оказался в опасном долгу у древней твари; умудрили ли её века или, напротив, подточили исключительный когда-то интеллект, сейчас Абрахаму и предстояло выяснить. Потому как будь вампир хоть трижды брат и сват отцу лжи, а в правдивости одного с ним было не поспорить: за добро следовало платить добром. И собственный долг Абрахам собирался отдавать не чужими, исключительно собственными средствами.
— Выйди и поднимись по лестнице. Наверху у меня кабинет, там и дожидайся.
Вампир выпрямился, поднявшись. От памятной Абрахаму стремительности и нечеловеческой плавности в движениях не осталось и следа — переступал он неловко, чудом не ломаясь на каждом шагу от истощения, сохраняя только закостеневшую высокомерную осанку, от которой казался ещё выше при своём и так выдающемся росте. Дождавшись, пока он скроется за дверью, Абрахам со стуком опустил бутыль со святой водой на стол, а сам с подкосившимися коленями почти обмяк, опустился на стул, который вампир только что занимал. Промокшая сорочка неприятно холодила спину.
Рассчитаться за долг хотелось как можно скорее. Неизвестно, что вампир задумал и что успеет задумать ещё, если Абрахам станет медлить. Будь у Абрахама под рукой скальпель, которым он отчаянно вооружился в операционной, он бы полоснул по вене и пустил себе кровь, не задумываясь. Успел даже пожалеть, что прогрессивная медицина отказалась от кровопускания и у практикующего врача под рукой не имеется по умолчанию набора соответствующих инструментов. Отсутствие средств, однако, обеспечило ему нужную передышку, чтобы не пороть горячку, а додуматься до более цивилизованного и разумного орудия для достижения задуманного. Встав всё на тот же стул (и отстранённо заметив, что, к неизбежному в будущем гневу Магды, он не переобулся в домашние туфли), Абрахам достал упрятанный на верхнюю полку памятный аппарат для переливания крови, с помощью которого он безнадёжно пытался спасти одну свою пациентку, а теперь собирался расплатиться за неудачу в спасении другой. Куском марли он смахнул пыль с насоса и сосудов, соединил трубки так, чтобы откачанная кровь собиралась в колбу. Провести процедуру в одиночку, на самом себе, было задачей непростой. Абрахам пристроился за высоким рабочим столом как можно удобнее, хотел закатать рукав — и не сразу понял, отчего промокло и задубело сукно. Свежее, ощутимое до сих пор воспоминание о хлынувшей из пробитой груди крови заставило его содрать с себя сюртук и броситься с остервенением мыть руки по локоть, нет, и выше локтя, Пилат, смывающий с себя кровь Хильды ван Лее, и леди Макбет, неспособная её отмыть... Наконец он вернулся к столу, сделав несколько ноющих вдохов и выдохов, унял тремор в руках и приступил к делу. Плечо он перетянул жгутом, протёр проспиртованной ваткой сгиб локтя. Тяжелее всего было попасть себе в вену толстой иглой, и получилось в итоге не слишком удачно. В сгибе локтя наливалось предощущение тупой изводящей боли и будущей гематомы, но пока что нервное возбуждение действовало не хуже любого анальгетика. Процедура переливания неизбежно вызвала к жизни воспоминания об отчаянных попытках спасти Люси Вестенра, здоровой горячей кровью удержать по эту сторону жизни и смерти. Абрахам понятия не имел тогда, что вампир, причастность которого он, сам остерегаясь дерзкой антинаучности своей гипотезы, заподозрил, не просто пьёт из жертвы кровь, а и саму её, как болезнью, пометил роковой заразой. Что он только смеётся, из её раны, как из чаши, раз за разом вкушая кровь то её жениха, то друга, то самого Абрахама ван Хельсинга, кровь троих взрослых мужчин, которой загадочным — нет, напротив, подтверждающим гипотезу образом всё не хватало; тело её было надтреснутым сосудом, кровь не поднималась, как сейчас в колбе, а втекала и вытекала...
Сквозь ожившие воспоминания строго следивший за уровнем стекающей в колбу крови Абрахам прервал процедуру. Последним движением опустив ручку насоса, он склонился, зубами прижал заранее подготовленную ватку со спиртом и вытащил из вены иглу. Пары простого доброго спирта ударили в нос и нёбо, бодря не хуже нашатыря. Крови он позволил набраться около ста миллилитров: меньше, чем измотанному и потрёпанному за сегодняшний вечер немолодому телу казалось, что оно потеряло, значительно меньше, чем выпивал за раз вампир, тем более, изголодавшийся, меньше, чем Абрахам был бы готов отдать за любого другого спасителя его жизни. Но достаточно, твёрдо решил он, для того, кто в своё время и так немало его кровушки попил, в прямом и переносном смысле. Он обещал ему, в конце концов, помочь свою рану заживить, а не приводить его в цветущий полнокровный вид — дурацкий каламбур!
— Кровь — это жизнь, — вырвалось у Абрахама, прежде чем вспомнилось, кому принадлежали эти слова. Кровь — жизнь, кровью он выплачивает невольный долг за жизнь, и пускай вампир не надеется, голландца не так-то просто обвести вокруг пальца в расчётах.
В кабинете этажом выше Дракула — нет же, Алукард вольготно расположился в кресле самого хозяина. Стоило Абрахаму с колбой, полной тёмной насыщенной субстанции, в руках переступить порог, как замкнулась словно бы невидимая электрическая цепь. Вампир готов был в один миг оказаться рядом, в мыслях был уже рядом, однако в неподдающийся осознанию зазор между мыслью и действием Абрахам не позволил подобного нарушения порядка, приказал: «Оставайся на месте!» — и Алукард не только остался, где сидел, но и подобрался, слегка втянув голову в плечи, будто приказом, как шквальным порывом ветра, его вжало в кресло. В глубине души как можно быстрее хотелось отдать колбу, избавиться от провоцирующей изголодавшуюся тварь ноши. И скорее вопреки этому желанию, вопреки унизительной боязни, нежели руководствуясь правилами приличия, Абрахам зажёг лампу, без спешки отпёр секретер, достал бокал богемского стекла и перелил из колбы кровь, задержался, дожидаясь, пока липнущие к стенкам остатки густой жидкости неспешно, до последней возможной капли переползут в бокал. Повернуться как ни в чём не бывало к вампиру спиной и выстоять это мучительно долгое даже по меркам Абрахама испытание представлялось крайне важным: укрепить пошатнувшуюся уверенность, что хозяин он в этом кабинете не только номинально, что держит в своих руках всё: и вампира, и, главное, самого себя. И вампир не сорвался, не попытался убить его за промедление. Даже не осушил протянутый ему наконец бокал залпом, не облизал до последней капли, когда Абрахам снова отвернулся к секретеру: отчасти для того, чтобы, нехотя отдав должное его сдержанности, предоставить ему такую возможность, отчасти же для того, чтобы нетвёрдой рукой плеснуть в другой бокал портвейна себе, уповая на то, что как врач сумеет наугад отмерить дозу, которая снимет лёгкое головокружение после кровопотери и нервное возбуждение, но не позволит захмелеть. За это время вампир едва пригубил кровь: растягивая удовольствие? Дегустируя? Смакуя первую за несколько месяцев пищу? Мысль, что вампир дегустирует и смакует его кровь, как пищу, отнюдь не воодушевляла. Может, просто сдерживается, как опытный путешественник, который знает, что долгую жажду нельзя удовлетворять взахлёб? Тогда Абрахам недооценивал самообладание чудовища...
Кабинет Абрахама был его святая святых, не предназначенная не то что для приёма пациентов — редко кто из немногочисленных друзей попадал дальше гостиной или, если Абрахаму не терпелось продемонстрировать какую-то заспиртованную диковину или интересный препарат, — приёмной. По этой причине кресло в кабинете стояло лишь одно, и в настоящий момент было занято. Абрахаму оставалось только присесть на старый резной, из семейной усадьбы возле Утрехта перевезённый сундук, сняв предварительно с крышки набор гирек для оздоровительной гимнастики. Прислонясь к тёплому дымоходу натопленной на ночь печи, Абрахам потягивал портвейн так же понемногу, как контрастом, воплощённым кошмаром посреди привычного домашнего уюта восседавший в его собственном кресле вампир потягивал из бокала его собственную кровь, бледный, как кость, с подчёркнутыми истощением впалыми щеками, резкими скулами и тускло переливающимися порой, как у кошки, только алым, глазами. Неверно поставленная на неровную доску пола гирька покатилась, чётко стукнулась о ножку книжного шкафа, и сложилась тут же цепочка: вампир занял его домашнее место, Абрахаму пришлось переставить гирьки, гирька покатилась, ударилась... Всё сместилось с годами протёртых привычных ниш, пришло в движение, как, в сущности, и его перевернувшаяся жизнь, нехотя признал Абрахам. И впрямь недальновидно было с его стороны тешить себя иллюзией, будто после пережитого им в Англии приключения, после привезённого из Румынии зловещего груза жизнь будет протекать в прежней колее, с прежней размеренностью и распорядком, а перемены можно будет запереть в тёмной комнате, каталогизировать в отдельной рабочей тетради, уделяя им время и место в стороне от привычной рутины.
Портвейн Абрахам цедил, не ощущая ни сладости, ни терпкости, ни алкоголя, и не был до конца уверен, вино пьёт или кровь, которая так и сочится капля за каплей из незакупоренного прокола в сгибе локтя, протягивая ниточку боли от ноющей грудины. Или то кровь Хильды ван Лее, залившая ему руки, сюртук, забрызгавшая лицо, стекала теперь прямо в губы? Только по воздействию узнавал он алкоголь, не разбавленный, как в вине или пиве, но и не чересчур концентрированный и резкий, как в коньяке, кальвадосе или в шнапсе. Сладко и гладко, сбалансированно и выверенно, алкоголь изливался на взбудораженные чувства, унимая их, как оливковое масло умеряло штормовые волны под килем морских судов древности. Вампира же, напротив, на глазах охватывало оживлённое любопытство. «Оживлённый» — характеристика не самая формально верная для вампира, вяло подумал Абрахам и тут же отмахнулся: речь ведь не о вампире, а об его любопытстве, которое и так по определению неодушевленно. Алукард, тем временем, окинул взглядом стол, кончиками пальцев пробежался по бумагам и нырнул со столешницы вниз, с лёгкостью извлекая из газетницы всю плотную кипу скопившихся газет и журналов, которые Абрахам с выходных не успевал хотя бы перелистать. Пока Алукард перебирал прессу, Абрахам успевал выхватывать взглядом лишь отдельные заголовки, испытывая перед посторонним неловкость за обилие дешёвых сенсационных газетёнок, в которых он тщился выискать возможные описания нападениях вампиров — вон, отныне всё вон! Но Алукард почти ни на чём не задерживался.
— Газеты только местные, на вашем голландском, да? Немецкого или французского ничего не выписываете?
— Должен быть немецкий «Альгемайне цайтунг» и еженедельник...
Он ясно осознавал нарочитую абсурдность обмена банальнейшими репликами, не позволяя усыпить бдительность или сбить себя с толку снова. Разговор лился тем же маслом поверх волн, дающим кораблю несколько секунд, чтобы проскочить опасную полосу, но не останавливающим бури.
— Да, вижу. О, и свежий «Стрэнд», — пригубив из бокала, Алукард перелистнул журнал, испустил смешок и удосужился повернуться наконец к Абрахаму. Отросшие неопрятные волосы от резкого поворота упали на лицо, смазывая выражение. Только губы посреди тёмной небритости, не тянувшей ещё на полноценную бороду, сложились в вызывающую издёвку. — В самом деле питаете интерес к сатирическим заметкам про английских политиков? Или для поддержания вашего английского на должном уровне переписка с мадам Миной чересчур скудна?
— Не смей даже имя её произносить!
— ...всуе? Не сотвори себе кумира, разве не так? — из-под сваленных теперь беспорядочно газет и журналов Алукард безошибочно выудил испещрённый идеально ровными машинописными строчками лист из письма. Манерно, будто держа в руке сбрызнутый духами батистовый платок, он протянул лист перед носом, трепетнули подвижные ноздри. — Деликатная мадам, само собой разумеется, умалчивает о затруднениях в супружеской жизни, которыми по-прежнему терзается её муж. Затруднениями, которых у вас, судя по всему, не возникло бы.
— Ты, тварь!
Дай бог пережить этот вечер, и он никогда больше не станет оставлять револьвер в кармане плаща, поклялся себе Абрахам. А ремингтон держать запертым в сундуке и незаряженным. Потому что куда уместнее было бы, вскочив, упереть вампиру в горло дуло с поджидающими в замке посеребренными пулями, чем резной деревянный круцификс. Может, у того поубавилось бы наглости продолжать со смехом:
— Или вы, доктор ван Хельсинг, просто питаете слабость к вампирским женским чарам? Вот и милая Хильдхен едва не поразила вас в самое сердце. А мои жёны? Вам ведь понравились бедные мои жёны, не отрицайте. Которая из них пришлась вам по сердцу больше? Чёрная, как смоль, белая, как снег, Алира? Пламенная Верона? Или нежная Маришка? Сгорали ли вы от желания причаститься к их красоте, прежде чем брутально проломили каждой колом рёбра, прежде, чем отсекли пышновласые головы? Изнывали ли от тяги вставить им нечто иное вместо кола?
— Только вставить тебе в пасть распятье и выжечь твой поганый язык!
Мелькнул упомянутый язык, тонкий и по-гадючьи быстрый, скользнул по верхней губе и скрылся за частоколом ощеренных острых зубов. Вампир насмехался и провоцировал Абрахама, как нередко во время опытов над ним или по ходу сбора образцов. «Доктор ван Хельсинг, вы вознамерились обескровить меня в отместку за каждую из моих жертв? — рассыпался по операционной шелестящий шёпот. — Позвольте уверить, что вашей жизни на это не хватит». Кипящая ярость вспенилась по венам, Абрахам перехватил распятье, на какой-то дикий миг готовый основанием выбить вызывающе оскаленные зубы и исполнить свою угрозу. Остановило его руку, как неохотно признал он себе потом, прежде всего не благоразумие, а нежелание идти на поводу у вампира, уверенность в извращённом удовольствии, которое тот получал от удачных провокаций и даже, казалось, от самой боли — удовольствие, удвоенное на сей раз двусмысленным положением Абрахама, чью жизнь он только что спас.
— Покажи ладонь, — велел Абрахам, опустив распятье и переведя дух. Стыдно вестись на вульгарные дерзости, хуже мальчишки, упрекнул он себя. Ладонь вампира, к счастью, оказалась ровной, без следа раны. Хватило, стало быть. Откачать себе ещё полстакана крови было рискованно, однако и оставлять вампира с незажившей раной от зубов, нацеленных в горло самого Абрахама, он бы не смог.
Так что пускай дерзит, что ещё ему, в конце концов, оставалось?
— Да, — спокойно признал Абрахам. — Я вбил твоим жёнам по колу в грудь. И отсёк им головы. Но убил их ты.
— И то верно, — с нехарактерной покладистостью, без тени двусмысленности или насмешки согласился вдруг Алукард.

Продолжение от 07.18.

Абрахам положил распятье на стол, прижав им, как пресс-папье, письмо мадам Мины. Взамен он ухватил трубку и жадно раскурил её, прежде чем вернулся на сундук у нагретой дымоходом стены. Дым заполнил пустоту в груди, выделил, подобно контрастной окраске, таившиеся там страхи. Перед Абрахамом оказался противник, опасность которого переоценить было невозможно, на любые путы и сдерживающие печати всецело полагаться не следовало. И невозможно было определить, чего остерегаться в первую очередь: неистовой силы и слепой безжалостности чудовища, хищника, жаждущего человеческой крови? Или блестящего рассудительного ума полководца и политика, который ещё при жизни долго лавировал в хитросплетениях средневековых интриг и интересов, союзов и предательств и не смирился даже после губительного поражения? Что задумывал он, спасая Абрахаму жизнь? Любому другому Абрахам задал бы вопрос, не колеблясь, — навряд ли, впрочем, к кому бы то ни было другому у Абрахаму возник бы вопрос в подобной форме. Но ведь простодушно было ожидать от Алукарда прямого и искреннего ответа. Разумнее всего, конечно, было, не позволяя втянуть себя в новый выматывающий спор, велеть заживившему свою рану вампиру вернуться в операционную, пропустить любые ожидаемые упрёки в неблагодарности и жалобы на оставленное там мёртвое тело. Не вполне, кстати, ещё мёртвое. Сердце заныло при мысли, что для окончательного упокоения предстоит отрубить Хильде ещё и голову. Послышавшийся в этом момент стук в дверь вызвал у Абрахама абсурдную мысль, что как раз недоупокоенная Хильда нашла в себе силы забраться наверх и явилась требовать отмщения. Однако когда послышался голос, снова задним умом Абрахам узнал в стуке знакомую настойчивость:
— Вижу, что в приёмной вы уже закончили, доктор ван Хельсинг. Посему я настаиваю, чтобы вы хоть раз в день поели как следует. Не то вам скрутит желудок, как тогда, на Масленицу, и я же хлопот не оберусь. Я зайду, доктор, — не спрашивая, предупреждая, Магда надавила на ручку и приоткрыла дверь в кабинет. — Ох, прошу прощения. Не видела, как к вам гости пожаловали.
Пока Абрахам, закашлявшись табачным дымом, в панике подыскивал подходящее объяснение, Алукард встал и молча отвесил Магде немного старомодный церемонный поклон.
— ...Мейкен накроет в гостиной, — чуть растерянно продолжила Магда и повернулась к загадочному нежданному гостю с извиняющейся улыбкой. — Доктор ван Хельсинг — просто ужасный хозяин, — Абрахам предугадал усмешку, которую фраза Магды должна была вызвать у вампира, но лицо того осталось вежливо-бесстрастным. — Он и не подумал предупредить меня, что ожидает гостей. Боюсь, не смогу предложить вам ничего лучше того, что можно собрать на скорую руку, мейнхеер... мейнхеер?..
— Алукард, — представился вампир неожиданно неуверенным тоном, и Абрахам запоздало сообразил, что изо всей тирады Магды тот, к счастью, понял лишь последнее вопросительное обращение. Общим для них немецким, языком просвещённой Европы, Абрахам владел свободно и, как часто в беседе, не заметил перехода на родной голландский с появлением Магды.
— Мейнхеер Алукард — мой давний знакомый. Из Лондона, — лучше из Лондона, нежели из дикой, загадочной Румынии, сообразил Абрахам, спешно накинув поверх испачканной кровью рубашки и жилета домашний пиджак и выступив наконец вперёд. Узкий круг света лампы не дотягивался, к счастью, до Алукарда и не высвечивал прорех в одежде да и прочих несоответствий образу респектабельного «давнего знакомого». — Он только сегодня вечером прибыл в Амстердам, да вот, решил сделать мне сюрприз. Благодарю за ужин и за заботу, мевроу Магда. Я... мы скоро спустимся в гостиную. И не стоит беспокойства, мой друг уже отужинал. У себя в гостинице.
Магда всплеснула руками.
— Ну не скучать же вашему гостю, пока вы будете ужинать. Это же совершенно неприлично, доктор ван Хельсинг! Я соберу блюдо с холодными закусками. И, наверное, принести вина из ваших личных запасов?
Мечтая об одном: чтобы только несчастья и нелепости сегодняшнего вечера перестали громоздиться одна на другую, Абрахам покорно соглашался на все напористые предложения Магды, спеша выпроводить её. Когда напоследок она чётко и с нарочито выразительной мимикой произнесла: «Добро пожаловать в Амстердам, мистер Алукард!», неприятная мысль, насколько потребность вампира в приглашении является пустым суеверием, долго не хотела отпускать Абрахама.
Спиной прислонившись к закрытой за домовладелицей двери, Абрахам сдержал порыв ещё раз повторить вслух запрет на причинение вреда людям и Магде со служанкой в частности. Кровь в бокале, из которого Алукард бережливо пригубил снова, вызывающе не походила на вино, не могла не вызвать подозрений. Или так только мерещилось Абрахаму, который ощущал разницу не только умом, но и ноющим телом, вначале потрёпанным в схватке, потом обессиленным переливанием крови (отливанием, точнее)?
— Почтенная фрау ведь и словом не коснулась переполоха, который вы подняли, я верно понял?
— О, Магда и не к такому привыкла...
Он подразумевал, что во время весьма болезненных порой врачебных процедур даже самые респектабельные горожане, вплоть до матерей семейств, теряя всякое достоинство, не только кричали в голос, но и обнаруживали весьма обескураживающие подчас познания в низменной лексике. Но Алукард, безусловно, предпочёл трактовать его слова по-своему:
— Неужто? Насколько же обманчива сонливая скука вашего дома, доктор ван Хельсинг. Быть может, вы были ещё и тем самым Потрошителем, о котором по Лондону до сих пор бродят леденящие душу россказни?
Абрахам взвесил мысль о неотложных делах, которые могли бы внезапно настигнуть его «гостя из Лондона» и помешать разделить с ним ужин. Но теперь, когда Магда и Мейкен сновали туда-сюда по лестнице, притвориться, что гость ушёл так же незаметно, как и пришёл, было невозможно. Да и не хотелось Абрахаму оставлять его наедине со своими письмами, записями, дневниками. Имея дело с полутрупом, изолированным, запертым в отдельном помещением, и стараясь обращаться с ним, как с неодушевлённым научным экспонатом, легко оказалось подзабыть, что перед ним чудовище, быть может, и охваченное безумием, бессильное перед животными инстинктами, но рассудка вовсе не лишённое. Напротив, противник его был наделён умом, во многом превосходящим даже ум самого Абрахама, и больше него самого, не исключено, был способен вычитать из собственных записей Абрахама, больше понять о сдерживающих его печатях и как им противостоять.

Продолжение в комментах.

запись создана: 10.04.2017 в 00:06

@темы: творчество, Hellsing, Однажды в Амстердаме, я сказала "миди"

---

Когда твой ОТП....

...может быть и не менее задорным М-Ж бромансом.
Best frenemies, точнее .

07.07.2017 в 11:45

Пишет  Ingrid Liselotte:

В контексте почти друзьяшек я их тоже люблю.

@темы: Dr. Who, ми-ми-мисси!

---

А это уже практически ПВП!

Код для Whoniverse Observer:

[L]Rendomski[/L] пишет <a href="http://rendom-house.diary.ru/p213173633.htm" target=_blank>драббл «Игрушки»</a>, Двенадцатый/Мисси, R.

Название: Игрушки
Пейринг: Двенадцатый/Мисси и их игрушки
Рейтинг: R
Жанр: флафф, почти ПВП
Содержание: неприличная зарисовка, условно между 10х10 и 10х11.

Пока Доктор, расстегнув верхние пуговицы, ласкал её шею и ключицы медленными, похожими на признание в поражении поцелуями, Мисси успела вытащить из декольте запасную цепь дематериализации. Ножны с бритвенно-острыми отравленными ножами ей удалось стянуть вместе с пиджаком. Корсет Мисси вынудила его расшнуровывать на ощупь, не поворачиваясь к нему спиной, — незачем без необходимости выдавать, какой основательный защитный контур можно вшить в женский корсет. Да и самой трудно было отвлечься от прикосновений, от пуговиц его рубашки, от дразнящего сквозь тонкую ткань телесного жара. Когда неверные пальцы Доктора ослабили последний шнурок, Мисси рассчитанным движением скользнула ладонью вдоль редких жёстких волосков на его животе вниз, заставила поперхнуться резким вздохом, ослабить объятия, и, чуть отстранившись, стянула корсет сама, отбросила вне досягаемости.
Затем, пока его рука нетерпеливо, путаясь в юбках, пробиралась по её ноге вверх, Мисси надо было успеть первой незаметно отстегнуть от бедра манипулятор воронки и скинуть его под кровать вместе со звуковой отверткой.
— А вот отвёртка — моя, — тяжело дыша и выпутывая наконец её обнажённое, горячее тело из пенящихся оборок, неумолимо заявил Доктор. Мисси обвилась вокруг него, губами мягко ущипнула за кончик носа.
— Собственник. Но ты же разрешишь мне перед вылетом собрать себе зонтик?
— Целый зонтик? Ты что-то компенсируешь?
— Конечно. У меня так давно не было члена.
Он опрокинул Мисси на спину, подхлёстнутый бесстыдной провокацией, как кнутом, подмял под себя. Она ойкнула от боли, почти всхлипнула, вывернулась, отталкивая Доктора, дотянулась до пребольно уткнувшегося пониже поясницы йо-йо, понятно из чьего кармана выкатившегося, и с ненавистью швырнула в стену. Звон разлетевшейся на куски игрушки заставил её вздрогнуть. Доктор отстранился, напугав её, — но лишь для того, чтобы, склонившись низко, губами прижаться к ноющему покрасневшему следу.
— Извини.
Мисси обхватила его руками, переплела за лопатками пальцы, успокаиваясь, что не разозлила. А то кто знает Доктора и его игрушки: вчера за человека обиделся, сегодня — за йо-йо. Потянула за собой, откидываясь, прошептала прямо в губы:
— На сегодня никаких больше игрушек.

Вопрос: ❤ ?

1. ❤ !		15	(100%)
Всего:		15

@темы: Dr. Who, творчество, ГП (главный порнограф (С)), Какие оргии в библиотеке, какая счастливая улыбка? Чем вы смотрели сериал? (С)

---

Здесь была попытка написать ПВП

Код для Whoniverse Observer:

[L]Rendomski[/L] пишет <a href="http://rendom-house.diary.ru/p213163376.htm" target=_blank>драббл</a>, Двенадцатый/Симм!Мастер, Мисси, R.

Пейринг: Двенадцатый/Симм!Мастер, при активном участии Мисси
Рейтинг: R
Жанр: missing scene, недоПВП затянутая крэковая прелюдия
Размер: драббл
Предупреждения: немного заботливых истязаний, спойлеры к 10х12.
Содержание: Мастер и Мисси пытаются привести Доктора в порядок после побега с крыши.

— ...сердце, у него остановилось одно сердце.
— Вот теперь киберлюди приняли бы его за человека и без всякого саботажа настроек.
Почти телепатически ощутимое удовлетворение, с которым один из них наносит резкий удар в грудь, запуская остановившееся сердце. Голова Доктора, дёрнувшись, ударяется о металл, приоткрываются на миг глаза, но он успевает только заметить, что лежит на холодных твёрдых коленях Билл.

***
— ...массовая деполяризация нервов.
— Интересно, а если изменить полярность?
Смех.
— Тряхнуть его током прямо из розетки, поменяв местами электроды?
— Давай разберём киберурода и посмотрим, как у него подключены полюса.
Значит, Билл где-то рядом. Хорошо.
— Ты и так прекрасно знаешь. Ты их собирал.
На голос Доктора Мастер и Мисси склоняются над ним, два лица, сияющие жестоким и весёлым, несмотря на нависшую угрозу, любопытством. Они уже не в шаттле. Помещение, комната, будто в деревенском доме. Где-то.
— Сколько у нас времени? — выдавливает он, облизывает пересохшие губы. Не просить же у этих двоих стакан воды.
— Добраться до нас могут за несколько часов. Но искать будут дольше. Я... — Мастер переглядывается с Мисси, — мы затёрли электронный след от пробоин в палубах. А поиск реальных затянется. Мы взлетели довольно высоко.
Доктор пытается подняться, пока тот говорит — и не может. К голове приливает дурнота, перед глазами всё плывёт.
— Тебя слишком сильно поджарило, — холодно констатирует Мисси. — Придётся регенерировать.
— Обойдусь.
Не хочу регенерировать, упрямится он, усилием воли обуздывая энергию, которая сама уже прорывается в повреждённые ткани. Не хочу меняться.
— Да на здоровье — или нездоровье, твоё дело. Но ты нужен нам в сознании. Ты обещал помочь.
— Обещал спасти, — не без самодовольства уточняет Доктор. Лицо Мастера передёргивается. — Регенерация может затянуться слишком долго. Вы придумываете как привести в порядок меня. Я спасаю вас.
— Интересно, кто здесь Доктор?
— Тебя недавно лечили на Галлифрее. Вспомни что-нибудь. Ты в худшей форме был, у меня хотя бы череп не просвечивает.
— Разряд посильнее — и у тебя нечему было бы просвечивать.
— А это идея! — восклицает Мастер. — Нам ведь нужен только его мозг! Давай засунем в какую-нибудь посудину его мозг, а остальное выкинем, — он пинает Доктора в почти лишённую чувствительности ногу. — Давай...
На секунду они с Мисси замолкают, осенённые общей идеей, чтобы поделиться в унисон:
— Давай сделаем из него киберчеловека!
Доктор закатывает глаза, и голова снова кружится даже от слишком напряжённого мимического движения. Золотистое сияние зудит под кожей, изредка изливаясь.
— Слишком общирные повреждения для локальной регенерации, — замечает вдруг Мастер сухо и по делу. — Нужен усилитель, здоровая матрица. Образец здорового таймлорда.
— Погоди. Ты имеешь в виду?..
Резонанс: более гармоничный, чем у Доктора с любым из воплощений Мастера, даже в беспечном детстве, даже с Мисси после десятилетий жизни бок о бок.
— ...так примитивно.
— Зато действенно.
— Нет, нет. Только не мою!
Доктор проваливается в забытьё, пока они спорят, чью кровь ему переливать.

***
Доктор приходит в себя, и над ним склоняются всё те же два оживлённых лица. Повторяющийся, как в исповедальном диске, кошмар. Опираясь на руку, он пытается приподняться, и едва не теряет сознание снова, от боли в руке на сей раз. Ухватив за ворот и прислонив к стенке, Мастер приводит его в чувство парой пощёчин.
— Несовместимость крови, — цедит он. — У обоих. Так что регенерируй, пока у тебя рука ещё не отвалилась.
— В прошлый раз после регенерации мне отшибло память.
— Это правда, — вставляет Мисси. Мастер пожимает плечами.
— В качестве быстрого средства лечения могу только человечинки предложить. Тебе привести девочку или мальчика?
— Мне, кажется, образец таймлорда был нужен, а не человека.
— А вот это правда интересная мысль.
— Кусает он точно пускай тебя, и не думай.
— Нет, дорогуша. Тебя. И не кусает.
Радостный подвох в интонациях Мисси впервые, кажется, Мастера не радует в ответ.
— Биологически активная жидкость, — услужливо подсказывает Мисси. — Не только кровь. И не обязательно внутривенно.
Доктор не сдерживает смеха. Его смешит, что после пятидесяти лет в Хранилище Мисси пришла к своеобразной мысли о силе любви, пускай и на уровне простых физикохимических взаимодействий. Но Мастер её и его веселье трактует по-своему:
— И давно вы этим занимаетесь?!
Теперь смех разбирает и Мисси:
— Ты в любом случае окажешься первым!
— Идея на самом деле не безнадёжна.
Слова Доктора энтузиазма Мастеру не прибавляют.
— Сейчас этого я не могу сделать за тебя, даже если захотела бы, — не угоманивается Мисси, и Доктору становится даже жалко её непривычно смущённое младшее воплощение.
— Ты же не собираешься смотреть? — со слабой надеждой спрашивает Мастер, снимая пиджак.
— А что мне делать, помогать? Согласись, это не очень-то нормально. И хоть кто-то из нас должен это запомнить.
— Я напомню, если что, — миролюбиво предлагает Доктор. Мастер упирается о стену, зло глядя на него сверху вниз.
— Удовольствия от этого ты, Доктор, не получишь, обещаю.
Какое уж тут удовольствие в его состоянии. Однако уцелевшей рукой Доктор притягивает Мастера за ремень брюк и улыбается, очень весело и зубасто. Потому что у него для Мастера куда более страшная новость.
— Зато тебе удовольствие получить придётся.

Вопрос: ❤ ?

1. ❤ !		24	(100%)
Всего:		24

@темы: Dr. Who, творчество, опять в брейн, инквизиции на вас нет, Какие оргии в библиотеке, какая счастливая улыбка? Чем вы смотрели сериал? (С)

---

«Доктор Кто», финалка

Закономерно.
Сурово и справедливо.
Ужасно.
Прекрасно.
Грустно.

Доктор прекрасен. Моё любимое «высокомерное, тщеславное, сентиментальное добро» (C) . Финал очень с Десятым хочется запараллелить, и не только из-за Мастера. Когда Доктора неистово и без оглядки несёт творить добро, ничего хорошего не жди. Десятого несло в «Водах Марса», Двенадцатый не мог удержаться, чтобы не дать шанс Мисси, жестоко подставил Билл и сам огрёб по полной.

Спойлеры!

Пронзительная речь пред лицом двух Мастеров . Не разрыдалась только потому, что сильно злилась на "гениальных близнецов", которые после того, как Доктор душу перед ними выложил, в неё наплевали, особенно тот, что с... лазерной отвёрткой. Только поэтому же не разрыдалась, когда Мастера сами плохо кончили. Without hope, without witness, without reward.
Билл прекрасна, с её сопротивлением, приспособлением и шуткой чёрного юмора под конец "ага, надери мне задницу, только найди вначале, где её бросили". Повторюсь, зуб на Доктора, которого она предупреждала, что хорошим дело не закончится, но раз уж всё случилось, как случилось, итоговая её судьба идеальна .
Зато Нардол не только отжёг, но и обернулось для него всё, похоже, наилучшим образом. И хоть доброе слово сказали наконец, и шансы на личную жизнь появились .
А про Мастеров я устала уже сегодня бегать по чужим дневникам и вопить от восторга. Мастер и Мисси прекрасны от и до, даже когда бесят до бешенства .

Обоснуй и сюжет, помимо отношений, конечно, умерли в корчах, но, ей богу, сюжет — какой сюжет?

@темы: Dr. Who, опять в брейн, инквизиции на вас нет, ми-ми-мисси!, Какие оргии в библиотеке, какая счастливая улыбка? Чем вы смотрели сериал? (С)

---

Драббл без названия

Код для Whoniverse Observer:

[L]Rendomski[/L] пишет <a href="http://rendom-house.diary.ru/p213072955.htm" target=_blank>драббл</a>, Симм!Мастер/Мисси/Двенадцатый, PG-13.

Драббл, пока без названия, вдохновлён шикарной идеей, которая всплыла в обсуждении нового трейлера :
Мастер принимает Мисси за новую регенерацию Доктора.
Пейринг: Симм!Мастер/Мисси/Двенадцатый
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: спойлеры к трейлеру предстоящей серии

— Вот так сюрприз! Нет, я знал, Доктор, что ты не устоишь перед этой миленькой маленькой катастрофой. Но твоя новая регенерация — это нечто!
Мастер за руку подхватывает Мисси, и та с улыбкой позволяет закружить себя в легкомысленном па, поймать за талию, пока следящий за ней из Тардис Доктор, придя в себя после внезапного явления ещё одного Мастера, лихорадочно соображает: действительно ли Мастер принял Мисси за него и получится ли на этом сыграть? Или пятьдесят лет проведены с Мисси впустую, она не удержится и примет сторону своего прежнего «я» с лёгкостью танца? Или эту встречу она сама же и подстроила с самого начала?
Во всяком случае, отпускать Мисси Мастер не спешит.
— Руки прочь! — восклицает Мисси, когда он, восторженно и нагло улыбаясь, кладёт ей на грудь руку. — Если бы в женщину регенерировал ты, я ведь не стала бы первым делом лапать тебя за грудь.
Доктор с удовольствием посмеялся бы реплике, ему адресованной в большей степени, чем Мастеру, не представляй два Мастера в эпицентре одной катастрофы такой опасности и непредсказуемости.
— Всего лишь проверяю, правда ты женщина или это просто очередная твоя дурацкая манера одеваться.
— Ах, моя дурацкая манера одеваться?
— Мисси, осторожнее, — тихо напоминает в микрофон Доктор. И так и застывает на месте, потому что Мастер, приникнув, впивается Мисси в губы поцелуем. Таким же глубоким, долгим, собственническим, каким приветствовала его в своё время Мисси; удивляться нечему, ведь это та же самая личность, лишь другая регенерация, а поцелуй предназначен ему самому, да попал не по назначению, и Мисси принимает его, как, кажется со стороны, принимал сам он: пассивно, подавшись назад, но без сопротивления. Бесстыдно тесный, мучительно долгий поцелуй, и только по окончанию его Доктор облизывает пересохшие губы приоткрытого рта, осознаёт, что сам затаил дыхание, и вовсе не потому, что остерегался даже дышать в микрофон, когда передатчик был так близко от уха Мастера.
Мастер не сводит с Мисси взгляда, всё ещё бешено-восторженного, но с искрой сомнения, зубы прихватывают собственную нижнюю губу, будто соскребая до основания тонкий слой поцелуя, анализируя. Нет, он не должен был ничего неладного почуять, тем более догадаться о истинной личности Мисси, не догадался же Доктор, она умеет надёжно блокировать любой телепатический контакт. Доктор почти носом касается монитора, вглядываясь в глаза Мастера, при малейшем подозрении готовый скомандовать: «Мисси, беги!» — с совершенно с иной интонацией, чем в прошлый раз (он не помнит, чем она довела так его в прошлый раз, сейчас это значения не имеет).
— Ну что за примитивный репродуктивный угар. Неужели от людей нахватался…
Она осекается, потому что Доктор спешно шепчет в микрофон, на ходу переделывая её сравнение на свой лад:
— Нет-нет-нет, не так… Так поэтому ты терпеть не можешь их…
— Поэтому-то ты их терпеть не можешь, да? Чересчур легко перенимаешь самое худшее?
Задевает за живое, знает, как задеть, кому, если не ей. Веселье и восторг из тёмных глаз до конца не уходят, но приливает так знакомый Доктору безумный гнев, Мастер крепко перехватывает Мисси за предплечья, и даже она сама, похоже, на секунду пугается.
— Твои спутники в моих руках, Доктор. Впрочем, ты знаешь. Вы ведь слышите всё, что друг с другом происходит. Привет-привет! — выпустив одну руку, Мастер постукивает по передатчику в ухе Мисси. Раз-два-три-четыре барабаном разносится по Тардис, мурашками пробегает ощущение, что Мастер догадался, как и к кому обращается. — Ты же не хочешь, чтобы они пострадали?
Какой я всё-таки идиот, ругается про себя Доктор. Надо было, не мешкая, пользоваться моментом, пока внимание Мастера всецело поглощено, и вызволить своих спутников.
— Я же не хочу, чтобы они пострадали? — повторяет Мисси задумчиво. Нет: с затаённым лукавством переадресовывает вопрос Доктору.
— Постарайся задержать его ещё немного, — бормочет он в микрофон, — а я посмешу на помощь Билл и Нардолу.
— Билл и Нардол?!
— Да. Нет. Возможно. Лохматая девица и лысый болван. Разве упомнишь всех недоумков, что преданно таскаются за тобой? — тарахтит Мастер, но раздражённый вопрос Мисси снова очевидно предназначен для Доктора. Только этого не хватало, каприза, будто он должен броситься на помощь ей, а не Билл и Нардолу. Или ей просто забавно свести их троих лицом к лицу?
Или это тот самый коварный план, над самой идеей существования которого она с горечью (наигранной?) посмеивалась.
Или ей правда не по себе. Ей лучше Доктора известно, чего можно ожидать от её младшего «я», а видя её сейчас, легко поверить в её беззащитность. Но Доктору известно достаточно про них обоих. Про него одного, вернее, или про неё.
— Пожалуйста, — просит он. — Кто лучше справится с ним, если не ты?
Если она захочет с ним справляться вообще.
— Ты уже не он, — добавляет Доктор с меньшей уверенностью, чем хотел бы, и откровенно признаётся: — Я надеюсь.
— Как ты всё-таки настырен, старый друг, — выдыхает Мисси.
Но Доктор больше не тратит времени на разгадки, к кому из них она обращается.

Вопрос: ❤ ?

1. ❤ !		14	(100%)
Всего:		14

@темы: Dr. Who, творчество, ми-ми-мисси!

---

Тем временем в маленьком литовском городке Вилкавишкис:



Уильям Шатнер в кафе примерно напротив дома, где жила его еврейская бабушка.

Хорошо, что я не Вилкавишкисе живу. Удар бы хватил
Хотя нет, блин, как это Шатнер мимо меня прокрался

UPD: Оказывается, Шатнер решил снять у нас, на одной из исторических родин, серию для реалити-шоу "Better late than never". С поклонниками встречаться не пожелал, но праздник в Ратуше ему всё равно устроили.
www.vilnius.lt/index.php?1438112983

запись создана: 13.06.2017 в 13:35

@темы: Star Trek

---

Все побежали, и я...

Перепостите, если вы автор фанфикшена и хотите, чтобы читатели написали вам в комментариях, какой ваш текст они любят больше всего. (с)

Ну, любите-не любите, впечатлились или вообще помните, что я иногда делаю это

---

Король Артур

Посмотрела очередное кино про то, как у коварного дядюшки не получилось замочить племянницука в подземелье с чудовищами. Только на сей раз им пришлось ещё двадцать с гаком лет друг за другом погоняться.

Шо за жизнь такая, как бы спрашивает коварный дядюшка

@темы: Hellsing, кунст-камера, опять в брейн, инквизиции на вас нет, у ветерана фэндомных битв ПТСР, ему можно

---

Сезонное

Некоторых жизнь ничему не учит. Присоединяйтесь!

@темы: Hellsing, у ветерана фэндомных битв ПТСР, ему можно, ФБ-2017

---

Подвальная классика

Похоже, что любой фэндом, если только дать канону развиваться достаточно долго, приходит, к одному и тому же тропу: героя сомнительной положительности запирают в подвале на десяток лет. Или на пару десятков. Или на пятьдесять .

Не считая фэндома, который с этого тропа начинается

Скучать в БДСМном костюмчике.
Скучать под Пентагоном.
Скучать и преподавать зелья.
Скучать и играть на рояле.

Главное в точке пересечения фэндомов — проораться, продышаться и дать им разойтись, не перепутавшись .

@темы: ГП, Dr. Who, Hellsing, опять в брейн, инквизиции на вас нет, у ветерана фэндомных битв ПТСР, ему можно

---

Domina dentata

Код для Whoniverse Observer:

[L]Rendomski[/L] пишет <a href="http://rendom-house.diary.ru/p212816634.htm" target=_blank>драббл</a>, Двенадцатый/Мисси, NC-17.

Разбередили докторовский ОТП .

Название: Domina dentata
Автор: Rendomski
Пейринг: Двенадцатый/Мисси
Рейтинг: NC-17
Размер: драббл, 165 слов
Жанр: ПВП-зарисовка.

Обнажённая грудь заполняет ладонь, сосок застенчиво тычется в сгиб между большим и указательным пальцами. Обманчивая мягкость и податливость на пожатие откликается упругостью, отдаётся гармоническими колебаниями, пульсацией, которая дурманит, будто резонирует с биоритмами собственного мозга.
Пощеголять новообретённой грудью и подразнить Мастер повода не упускает, а добившись искомого воздействия, подтрунивает над постыдной неустойчивостью Доктора. Такой нелепый для них, Повелителей времени атавизм — гипертрофированная молочная железа; насмешка отвлекает, сбивает гипнотический резонанс. Доктор зажимает ему, ей рот, и зубы плотно смыкаются вокруг одного из пальцев. Переговоры об освобождении идут на языке тела, на артикуляции прижатых к губам губ, на языке языка, вытанцовывающего вытиеватые периоды вокруг чужих дёсен. На Ригеле, кажется, есть фонетика любовных игр, звуки, которые можно произнести только с помощью языка партнёра у тебя во рту. Мисси, возможно, тоже вспоминает про Ригель, понимает, гортанно откликается, отпуская придавленную добычу.
Скользкие от слюни пальцы по скользкой же от пота коже легко находят дорогу вниз, к другим губам и замирают у края приоткрытого устья.
Будто остерегаясь попасться в ловушку зубов и там.

Вопрос: ❤ ?

1. ❤ !		7	(100%)
Всего:		7

@темы: Dr. Who, творчество, ГП (главный порнограф (С)), у ветерана фэндомных битв ПТСР, ему можно, ми-ми-мисси!

---

...и я побежал.

Наш пострел везде поспел!

@темы: ГП, опять в брейн

---

Однажды в Амстердаме

Классические десять тыщ слов джена, а Алукарда всё нет

Название: «Однажды в Амстердаме»
Автор: Rendomski
Канон: между «Дракулой» и «Хеллсингом»
Герои и пейринги: Абрахам ван Хельсинг, Алукард, ОМП и ОЖП в количестве, персонажи «Дракулы» за кадром. Упоминается Абрахам/Мина, Абрахам/ОЖП.
Жанр: драма
Размер: миди, в процессе.
Категория: джен, недогет
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие, расчленёнка, сексуальные поползновения в отношении несовершеннолетних.
Примечание: В фике присутстует горстка нарочитых и, возможно, нечаянных анахронизмов.
Саммари: Доктор ван Хельсинг привозит с собой в Амстердам из Румынии зловещий груз и двойную жизнь впридачу.

Предыдущая часть

Прояснившимся весенним пополуднем 1899 года декан факультета медицины Амстердамского университета Томас Плас совершал свой обычный променад по дорожкам Ботанического сада в таком же обычном сопровождении приват-доцента Петера Мюйса. Декан Плас полагал благоприятным для здоровья обсуждать текущие дела не в четырёх стенах, вдыхая книжную пыль и пары формалина, а прогуливаясь после плотного обеда на воздухе, чью свежесть неукоснительно обеспечивал порывистый морской бриз. Во время променада, уверял декан, общение с коллегами проходит намного непринуждённее и плодотворнее, и ласково именовал своих невольных спутников перипатетиками. Непринуждённости и плодотворности приват-доцента Мюйса в данный момент, однако, препятствовали тягостные размышления, которые отразили бы самые пессимистичные настроения fin de siecle, если бы не приземлённость темы. Петеру Мюйсу не давала покоя мысль, претерпевали ли ученики Аристотеля точно такие же неудобства из-за промокших плаща и ботинок.
— Дювуа написал, что отказывается выставлять свою кандидатуру на должность профессора физиологии, — декан Плас подчёркивал неторопливый шаг и размеренную речь постукиванием трости по гравию. — Считает, что место это заслужил Зейдель. Я ещё попробую урезонить его тем, что в его отсутствие выберут, вероятнее всего, не Зейделя, а Борка.
— Борка не любят студенты.
— Зато вашего ван Хельсинга они любят.
Упоминание о ван Хельсинге грубо разбило надежды Петера Мюйса, забрезжившие было по приближению к воротам сада. В надеждах этих фигурировал пряный нагретый воздух оранжереи, который укутывал продрогшего гостя махровым полотенцем, чашечка кофе, дружеские сплетни с добрыми знакомыми, пока декан Плас наносит визит мейнхееру ректору. Дивные видения отдалялись от Мюйса на ещё один, по меньшей мере, неспешный круг по саду, раз уж речь зашла о профессоре ван Хельсинге.
— Вот только ассистент Куйпер их любви не разделяет, вы хотите сказать?
— Ассистент Куйпер, о, — декан Плас поморщился и махнул небрежно концом трости. — Если бы кляузы ассистента Куйпера представляли собой главную мою головную боль... Не думаете же вы, Петер, что разногласия с профессором ван Хельсингом были главной причиной его отставки? Хотя здесь беднягу Куйпера можно понять. Вводить мышам кровь нетопырей и наблюдать ночи напролёт, не переходят ли они на ночной образ жизни?
В руки приват-доцента Мюйса попала уже свежая карикатура, ходившая среди студентов. На карикатуре узнаваемый по великоватому бордовому плащу-крылатке ван Хельсинг со зверским выражением кусал злосчастного Куйпера за ухо. Приписка внизу гласила: «Заражу тягой к познанию». Возможности вставить, однако, эту новость в разговор декан не дал:
— У нас не Ветеринарное училище, как-никак, люди сюда приходят с намерением лечить не мышей.
— Опыты на животных... — предпринял ещё одну попытку вставить слово приват-доцент Мюйс.
— И чего, скажите на милость, ваш друг ван Хельсинг на животных наизучал? Как введение крови нетопырей мышам вызывает у людей переход на ночной образ жизни? И распутство?
— Мейнхеер декан! — на возглас Мюйса, полный ошеломления и негодования, обернулись даже двое работников, которые приводили в порядок большую круглую клумбу. — Клянусь вам, вот эти россказни воистину не больше, чем грязные сплетни или недоразумение.
— Да не горячитесь вы, дорогой Петер, прошу вас. Не поймите меня превратно. Профессора ван Хельсинга я ценю исключительно высоко, и за образцовые моральные качества не в последнюю очередь. Нет же, разумеется, лично я ни на минуту не поверил упомянутым досужим россказням. Ах друг мой, как часто добродетель, превосходящая уровень, доступный пониманию обывателей, принимается за порок! Вот будь наш коллега женат, хотя бы и на мевроу Магде, эти его причуды не вызвали бы и десятой доли нынешних подозрений и нареканий.
Будь ван Хельсинг женат на мевроу Магде, мысленно поправил декана приват-доцент Мюйс, никаких «причуд», тем более имеющих отношение к особам неблаговидного поведения, мевроу Магда ни за что не допустила бы. Вслух же он напомнил:
— Вот только профессор ван Хельсинг уже женат.
— Помню, помню. Именно это я и подразумеваю, говоря о чрезмерной добродетельности. Ну кто, скажите на милость, посмел осудить бы его за развод с этой несчастнейшей из женщин? Сколько лет назад она повредилась рассудком: двадцать, больше? Ван Хельсинга и в клинику-то с трудом уговорили её поместить.
— Он — католик.
— Знаю, знаю, но неужто даже католики не отнеслись бы с пониманием? Двадцатый век на пороге, не какое-нибудь средневековье — и тут такой абсурд вместо благополучного брака и семьи. Ван Хельсинг ведь родом из Утрехта, верно? Вы не в курсе, Петер, он, случайно, не из тамошних старокатоликов?
— Он упоминал, что старокатолики у него в родне есть. Но сам он к ним, вроде бы, не принадлежит... Нет, конечно, нет. Духовник его, отец Хейндрик — из самой обычной католической церкви. Время от времени он присоединяется к нам в «Докторе». Приятнейший человек.
— Прямо жаль. Я как раз неплохо представляю себе ван Хельсинга в рядах тех, кто мнит себя святее папы Римского. Ах, ну почему, если уж ему взбрело в голову посвятить себя благотворительности, он не занялся помощью достойным бедным семьям? Уверен, муниципалитет с радостью пошёл бы ему навстречу и направил бы его к наиболее нуждающимся. В конце концом, кто не помнит «бедные пациенты — лучшие мои пациенты, за них мне доплатит Господь»?..
— Уверяю вас, у друзей ван Хельсинга подобный вопрос возникал не раз. На что он отвечает, что наиболее нуждающимся достойным семьям порой приходится делать прискорбный выбор между избавлением от нужды и достоинством.
Рассуждения, тянувшие вовсе не на христианское милосердие уже, а на опасный анархизм, декана, как и следовало ожидать, не обрадовали. В раздражении он ускорил шаг, самым вандальским образом вдавливая наконечник трости в ровную, присыпанную мелкими камешками и тщательно утрамбованную дорожку. Вскоре, однако, декан Плас остановился. Крупные, роскошные розовато-белые цветы магнолии, только начавшие распускаться, казалось, отчасти умиротворили его.
— Поразительно, правда, Петер? Из года в год не устаю любоваться магнолией. Напрашивается ведь мысль, что подобной пышной экзотике место в оранжерее, под чутким присмотром лучших ботаников, а не в холоде и промозглости нашей неприветливой голландской весны. Я не задумываясь назвал бы этот цветок верхом совершенства; между тем, ректор де Фриз разъяснил мне обратное. Магнолия считается цветком древним и по строению весьма примитивным. Занятно, не правда ли? Так что стоит ли удивляться, если некоторым из нас случается открыть неотразимую красоту не в оранжерейном уюте благополучных гостиных, а среди сквозняков и смрада подворотен; красоту по сути примитивную и недалёкую, но в глазах созерцателя представляющуюся совершенством.
По ходу пространных рассуждений декана за спиной их неотвратимо нарастало дребезжание и размеренный настырный взвизг несмазанного колеса. Приват-доцент Мюйс всё порывался перебить и предупредить декана, но не решался. В последнюю минуту тот, однако, посторонился сам и, прервавшись, пропустил садовника с расхлябанной тачкой, которая была нагружена снятым с перезимовавших растений лапником и торфом.
— Скажите, Петер, — возобновил беседу декан Плас, ответив на благодарный кивок садовника, — а не после ли этой загадочной поездки в Англию в конце прошлого года так называемые причуды ван Хельсинга и начались?
Внезапная и затянувшаяся отлучка профессора ван Хельсинга не могла не породить самых причудливых слухов и пересудов. Почитатели профессора в среде студентов шептались, будто ван Хельсинга на условиях полной конфиденциальности пригласили для лечения некой высокопоставленной особы — если не самой английской королевы. Ассистенту Куйперу, которого ван Хельсинг попросил прочитать за него «одну-другую» лекцию, в итоге пришлось дочитать весь курс «Редких и экзотических заболеваний крови» осеннего семестра. Нелюбители сухого педантичного ассистента язвили, будто тот успел влюбиться в профессорскую кафедру, и возвращение ван Хельсинга разбило ему сердце, более любых других обстоятельств послужив теперешней его отставке. Ван Хельсинг же вернулся так же внезапно, как и уехал, извинений принёс больше, чем ответов на неизбежные вопросы, и, как ни в чём не бывало, возвратился к обычному своему амстердамскому житью-бытью.
Почти.
— То есть, — счёл не лишним уточнить декан Плас, — я и сам вижу, что начались эти «причуды» после. Вопрос в том, могло ли некое происшествие, пережитое ван Хельсингом во время отлучки, послужить причиной его новоприобретённой тяги к благотворительной деятельности?
— Не знаю, мейнхеер декан. Ничем подобным со мной, во всяком случае, он не делился. Да и не рассказывал мне вовсе ничего, насколько я могу судить, чего не рассказал бы и остальным. Все ведь знают, что в начале он просто пару раз коротко наведался в Лондон на консилиум. Ничего из ряда вон выходящего, поехал он по приглашению бывшего студента. Помните, учился здесь такой англичанин, Сьюард? Как раз с ван Хельсингом у них сложились доверительные отношения. Так вот, этот доктор Сьюард и попросил у ван Хельсинга помощи с диагнозом необычной острой анемии у одной из его пациенток. Спасти её, увы, не удалось. Сверх того, заболевание оказалось инфекционной природы, так как тут же слегла близкая подруга скончавшейся пациентки, которая помогала за ней ухаживать. Сдаётся мне, — приват-доцент Мюйс горестно вздохнул, — ван Хельсинг слишком близко к сердцу принял смерть той молодой женщины. Оттого и задержался в Лондоне, чтобы за лечением другой больной проследить лично. Та, слава богу, постепенно поправилась.
Декан Плас отозвался недовольным «Гмм...» и снова ожесточённо пробуравил тростью одну за другой несколько лунок в ровной дорожке. Поколебавшись, приват-доцент Мюйс решил умолчать о коллекции мазков крови, взятой, по словам ван Хельсинга, у обеих пациенток, которые ван Хельсинг несколько месяцев уже неустанно изучал в поисках неуловимого возбудителя болезни, ища всё новые способы окраски и распознавания. Умолчал, что так и оставшийся неразгаданным диагноз не даёт профессору покоя до сих пор.
— Не приходило ли вам в голову, Петер, что здесь замешано нечто личное? Не была ли та скончавшаяся англичанка... Не сбилась ли она с пути добродетели?
— О нет, мейнхеер декан, нет, совсем напротив! Состоятельная благородная семья, преуспевающий жених, который остался после её преждевременной кончины с разбитым сердцем. Нет, я не думаю. Если позволите высказать моё мнение, просто моё мнение, то ни о каких личных или, упаси боже, неблаговидных мотивах в поступках профессора ван Хельсинга и речи быть не может — да-да, я не сомневаюсь, что вы понимаете. Скорее уж, рискну я предположить, его разочарование и определённая меланхолия вызваны самим фактом профессиональной неудачи.
— Такое объяснение меня тоже не слишком успокаивает, Петер. Ван Хельсинг всегда был не из тех, кого смерть пациента выбивает из колеи.
«Ещё бы, — грустно подумал Петер Мюйс, — когда самые тяжёлые потери: смерть сына, неизлечимую болезнь жены — ему довелось пережить лично». Бог карает нас, когда мы отступаемся от собственного предназначения, как однажды в порыве меланхоличной откровенности сказал ему ван Хельсинг. И зная пылкую, нервическую натуру своего друга, Мюйс не сомневался, что именно личная трагедия подвигла ван Хельсинга свернуть с намеченного пути, с адвокатского поприща, на котором он уже делал первые шаги, выучиться взамен на врача и начать жизнь заново.
— Я, как известно, не особо уважаю в людях глубокую религиозность, — продолжал тем временем декан Плас. — Но в случае ван Хельсинга именно эта, как мне кажется, черта всегда побуждала его как бороться за жизнь своих больных до последнего, так и принимать их смерть как неизбежность, поджидающую рано или поздно всех нас. Подобный подход я всегда полагал сильной его стороной и одобрял, что такое же отношение к возможному смертельному исходу ван Хельсинг воспитывает в своих студентах. Если, как вы полагаете, обсуждаемый случай потряс ван Хельсинга настолько, что заставил пересмотреть свой взгляд, а стало быть, и глубочайшие свои принципы... Не кончится это добром, помяните моё слово, Петер, — декан покачал головой. — Что ж, личные убеждения ван Хельсинга — на совести строго и только самого ван Хельсинга. Поступки его, однако, — совсем иное дело; тем более, поступки, которые грозят ударить по репутации всего факультета, если не университета. На фоне других отечественных университетов, чья история и слава насчитывает века, нашему Атенеуму не так-то просто выделиться. И да, мы славимся своей незашоренностью, открытостью неакадемической общественности, широтой взглядов — но всему есть мера. Если похождения ван Хельсинга получат неприятную огласку, то, боюсь, наши попечители в городском совете отнесутся к его душевным метаниям без должного понимания.
— Но мейнхеер декан... — Петер Мюйс слегка запнулся, от запечатывающего губы порыва ветра ровно как и от волнения. — Вы же понимаете, что доктор ван Хельсинг — не просто один из многих профессоров. Он — учёный и врач, известный на всю Европу. Неужто его заслуги, перед влиятельнейшими семьями Амстердама в том числе, не искупят в глазах попечителей его, как вы выражаетесь, причуды? Ведь...
Жестом декан Плас поспешил остановить его излияния.
— Полно вам, дорогой Петер. Ни на секунду я не забываю, как нам повезло, что ван Хельсинг не дождался профессорской позиции в Утрехте, в своей alma mater, и перебрался в Амстердамский Атенеум. И, быть может, прославит нас ещё не менее, чем его соотечественник Эйкман прославляет ныне Утрехт. Именно поэтому я и пытаюсь докопаться до сути, разобраться, что стряслось с нашим коллегой и найти выход, наилучший для всех. Поэтому я и хотел бы, Петер, чтобы вы лишний раз поговорили с ван Хельсингом. Вразумили бы его как друг, не как член администрации.
Уткнувшись взглядом в свежевзрыхлённую клумбу с размеченными натянутой на колышки бечёвкой участками, приват-доцент Мюйс пробормотал извинения, стыдясь своих поспешных суждений и горячности. Нелепо было и вообразить, будто декан факультета не постарается сохранить в штате одного из лучших и известнейших профессоров. Мюйс поставил воротник пальто ещё выше, защищаясь от разошедшегося ветра.
— Как раз сегодня вечером мы договаривались собраться в «Докторе».
— Вот и славно. Боже правый, да у вас зуб на зуб не попадает! Давайте-ка свернём прямо к оранжерее. Мне не мешает перемолвиться парой слов с ректором, а вы отогреетесь тем временем. Идёмте же, Петер, идёмте!

***

Тем временем профессор ван Хельсинг, доктор медицинских наук, доктор физических наук, и прочая, и прочая, в своей съёмной квартире на канале Принсенграхт ткнул иглой в кончик собственного пальца и болезненно скривился: пальцы левой руки были исколоты многократно. Выступившую алую каплю Абрахам привычно нанёс на несколько, одно за другим, предметных стёкол для микроскопирования, благо вблизи не крутились студенты, которым брать кровь на мазки так, в обход аккуратной техники, он запрещал. Мимоходом зажав место укола приготовленной заранее ваткой, чёткими отработанными движениями он растёр свежие мазки, подсушил один, помахав в воздухе, и сунул под объектив микроскопа. Зрелище собственных эритроцитов и редких, едва заметных без красителя белых кровяных телец было хорошо знакомым и ничем не примечательным; Абрахам схематически набросал его карандашом за пару минут, не отвлекаясь пока что на детали.
Другую кровь, все последние месяцы не дававшую ему покоя, он разбавил физиологическим раствором, смешивая медленно, с насмешливым замечанием: «Чтобы только за проточную воду не сошло». Неразбавленная, до черноты тёмно-бордовая кровь закупоривала поле зрения непроглядной смолой. Разведённый препарат Абрахам капнул с краю мазка и немедленно приник к окуляру, высматривая, как полководец — в бинокль, первые ряды наступающего противника. Не растворившаяся, но расползшаяся по раствору тёмными тяжами и сгустками чужеродная кровь наползала медленно, но явно осознанно, последовательно поглощая по пути один за другим ровные овальные эритроциты. Сгустки эти обволакивали одинокий эритроцит и, подобно чудовищным амёбам, растворяли в себе; или, протянув тонкие, тоньше видимого волоса, хоботки, высасывали содержимое; или наползали с одного бока и сливались, зачерняя полость кровяной клетки, на миг сохранявшей ещё свой идеальный овал. У Абрахама скопилось множество зарисовок, иллюстрировавших какие угодно способы взаимодействия вампирской крови с эритроцитами. Побеждённое, пленённое, подвергаемое различным экспериментам чудовище открыто насмехалось, тем не менее, над своим победителем, возомнившим, не довольствуясь победой в поединке, овладеть ещё и тайнами вампирской природы. Абрахам стискивал зубы и терпеливо делал обобщения и выводы, какие только возможно было сделать. Например, что даже будучи отделёнными от тела, плоть и кровь вампира продолжали подчиняться его воле. Поэтому, быть может, регулярно смешивать вампирскую кровь со своей было идеей не из лучших. Но использовать кровь людей посторонних, в таком случае, представлялось ещё более рискованным. В конце концов, между Абрахамом и вампиром и так уже существовала связь, завязанная на крови, которая помогала ему обуздывать чудовище. Мышиная, кроличья, свиная — животная кровь тоже была испробована и всякий раз отвергнута. Тёмная субстанция отказывалась смешиваться с ними, как вода с маслом, и, казалось, самой вальяжностью своего обходящего стороной потока выражала оскорблённое достоинство.
В настоящий момент, однако, Абрахам не отвлекался на свистопляску вокруг эритроцитов на периферии участка, избранного для микроскопирования. Внимание его было сосредоточено на бесцветном белом кровяном тельце, лейкоците, в самом центре. Когда грозные сгустки вампирской крови доползли до него, Абрахам пытливо напрягся, готовый фиксировать в уме каждую деталь: будет ли лейкоцит проигнорирован? Поглощён? Начнёт ли сам фагоцитировать захватчика? Густая тёмная масса наползла на еле видную клетку; просто заслонила или поглотила, Абрахаму разглядеть не удалось. Он попробовал поймать нужный план в фокус, но только сбил его совершенно. Изображение расплылось, с окружности надвинулась и сомкнулась тень, пятно света сжалось в центре в одну розоватую точку, которая подёрнулась ярко-красным и, моргнув, уставилась прямо в глаз Абрахама, гипнотизируя.
— Не смей!
Выхватив из стоявшей всегда под рукой склянки со святой водой пипетку, Абрахам залил препарат. Чернота лопнула, как мыльный пузырь. Когда микроскоп удалось настроить заново, по стеклу плавали лишь клеточные обломки.
Абрахам утопил стёклышко в ванночке с мыльной водой, глубина грязно-синего оттенка которой отмечала протёкшие со времени отставки ассистента Куйпера дни. Не мешкая, Абрахам бросился зарисовывать по свежему впечатлению хотя бы то, что успел увидеть. Не раз и не два, спокойно изучая сделанные по горячим следам наброски, он обнаруживал важные детали, которые помогали установить диагноз или открыть неизвестные прежде особенности патогенного паразита. Гистологические зарисовки хорошо давались ему со студенческих лет: глаз быстро научился фиксировать детали структуры вплоть до самых мелочей, а нескольких уроков, взятых у знакомых студентов-художников в обмен на консультации по анатомии, было достаточно, чтобы научиться переносить на бумагу оттенки красителей. Хильда, разглядывая его альбомы, без тени шутливости обещала заказать сервиз с такими рисунками «на какой-нибудь знаменательный юбилей прославленного мейстера ван Хельсинга».
— Лейкоциты, — пробормотал Абрахам вслух, отгоняя непрошенные воспоминания. — Могут ли лейкоциты пожирать твою кровь, как паразитов? Надо разбавить сильнее в следующий раз. Или твоя кровь всё-таки пожрёт и их? Или тебе нужны только красные клетки? А если обычных паразитов запустить в кровь, что с ними станет?
Он отвлёкся, чтобы тут же записать на полях рабочей тетради: «образцы паразитов из коллекции — попросить», прямо под заметкой: «нетопырей больше не надо — предупредить». Внезапная идея его обывателю показалась бы безумием, но схожие мысли витали последнее время в медицинских кругах: выбивать клин клином. С целью излечения от сифилиса больных заражали малярией, которая вызывала жар, смертельный для возбудителя сифилиса. Отчего бы и вампирскую кровь не испытать в лечебных целях, если у неё обнаружатся подходящие свойства? Опасно — безусловно; но большинство лекарств от ядов отличает, в конечном счёте, лишь дозировка и режим...
Зарисовки сегодняшнего эксперимента ни ясности, ни откровения, увы, не принесли. Абрахам педантично подшил их в альбом с десятками схожих рисунков, на которых мрачные смоляные сгустки поглощали беззащитные клетки крови (эти зарисовки Хильде вряд ли захотелось бы запечатлеть на фамильном фарфоре). Снова он не мог порадовать Джека хоть каким-то прогрессом в их общем исследовании, но ответ на последнее письмо пора было дать всё равно. Написать, что эксперименты на мышах пришлось прервать. «Бедолага Куйпер, боюсь, поставил крест на карьере исследователя и увольняется. Поговаривают, правда, что у него появилась возможность получит позицию в Лейдене. Что ж, могу только пожелать ему удачи. Положив руку на сердце, опыты его до сих пор ни намёком не обещали ожидаемого результата. Статистический анализ ночной активности...»
Абрахам спохватился, что набрасывает черновик письма прямо в рабочей тетради, и что у него заготовлено ещё несколько мазков. Но солнце уже неудержимо уходило за крыши домов напротив, и работу с микроскопом волей-неволей пришлось бы на сегодня заканчивать.
«Не даёт покоя мысль, какое влияние на вампирскую кровь и на результаты экспериментов оказывает солнечный свет. Пожалуйста, дай знать, если тебе попадутся новости о микроскопах, использующих искусственное освещение. Вроде бы, с электрическими лампами можно работать, но Магда до сих пор наотрез отказывается провести электричество. Я пробовал заменить солнечный свет газовым, но не для моих глаз...»
Нет, так не годится, прервал себя Абрахам, продолжавший мысленно письмо Джеку Сьюарду, пока расставлял по местам инструменты и споласкивал использованные склянки. Написать Джеку в таком духе — всё равно, что прямым текстом умолять его бросить все свои дела и переехать в Амстердам, пожертвовать успешной карьерой в Лондоне, чтобы помогать в исследованиях своему стареющему ментору. Как бы Абрахам ни мечтал, эгоистично, в глубине души, о подобном сотрудничестве.
Покончив с поверхностной уборкой, Абрахам аккуратно вырвал половину листа с набросками для письма и унёс к себе в кабинет, намереваясь продолжить. В желудке неприятно тянуло. Абрахам спохватился, что отказался сегодня от обеда. Но не каждый день — что там, не каждую неделю даже выпадала пара солнечных часов, свободных от лекций в университете и от пациентов; часов, которые можно было посвятить собственным исследованиям для души. Ради примирения с желудком Абрахам налил себе воды из графина, придирчиво перекатил во рту, изучая на вкус, прежде чем проглотить. Магда взяла в дом очередную новую служанку — служанкой в полном смысле слова и не назовёшь, вернее. По доброте душевной (и по скупости, небезосновательно подозревал Абрахам) его домовладелица регулярно брала в дом кого-нибудь из своих младших деревенских родственниц или родственниц знакомых. Более десятка неотёсанных пейзанок, трудясь за пропитание, крышу над головой и заботу об их девичьей нравственности, проходили через атанор дома на канале Принсенграхт и, осваивая городские премудрости, преображались в вышколенных горничных и кухарок. Однако нынешняя подопечная Магды представляла собой пока что скорее prima materia и вполне могла счесть «блажью городских» его наставления о бесчисленных микробах и возбудителях болезней в сырой воде и о необходимости таковую кипятить. Сегодня, правда, у воды был правильный, хотя и не слишком приятный, кипячёный привкус. С удовлетворением Абрахам сел за письменный стол и раскурил расслабленно пенковую трубку. Он готов был продолжить письмо Джеку, когда другое письмо, полученное сегодня утром, спешно распечатанное и прочитанное бегло, перехватило его внимание:

«...мистер Саммерс, давний клиент покойного мистера Хокинса. Пускай гонорар, уговоренный за решение его тяжбы, ничтожен в сравнении с вознаграждением от клиентов, которым Джонатана рекомендовал лорд Годалминг, — Джонатану куда важнее доброе имя. Возвращение мистера Саммерса — знак, что репутация конторы «Хокинс и Харкер», заслуженная за несколько поколений, не утрачена, несмотря на то, что во время наших с Джонатаном злоключений ему пришлось оставить дела и невольно подвести многих верных клиентов.
Прошу меня простить. Даже в письме к Вам я не могу отделаться от мелочных теперь наших переживаний и хлопот, но радостны эти переживания, как долгожданны незамысловатые обыденные хлопоты!
Как я писала в прошлый раз, продолжаю приводить в порядок записи тех дней тревоги нашей, а вместе с ними — и собственные воспоминания и мысли, которые до сих пор не дают мне покоя. Взываю к Вам не только как к самому дорогому другу, но и как к врачу, в руки которого мне уже доводилось вверять свою жизнь — более того, свою душу. Мне неловко вдвойне, поскольку я достигла записей, в которых Вы являетесь не только адресатом, но и непосредственным участником. Простите со всем свойственным Вам великодушием за навязанную роль исповедника, роль, которая вам выпадала и в иных обстоятельствах.
Искренне Ваша,
Вильгельмина Харкер»

Напечатанные на машинке письма многие полагали чересчур безличными, утверждая, что машинописный текст, обрётший популярность в угоду спешке и утилитарности, лишён индивидуальной неповторимости, отпечатка характера отправителя, об умении выявить который по почерку авторитетно заявляли. Но для Абрахама характер Мины Харкер, отпечаток её личности проступал в этой строгой машинописи не меньше, чем в аккуратной подписи от руки внизу последнего листа. Подписи, которую он готов был обводить пустым паркером без чернил, подобно томимому первой любовной лихорадкой гимназисту.
Текст на следующем машинописном листе начинался внезапно — но лишь для того, кому не довелось читать предыдущих писем мадам Мины:

«Тем же днём, позднее.
Заезжал доктор ван Хельсинг и уже отбыл. Ах, какое странное знакомство, и как голова идёт кругом от всего услышанного! Чувствую себя будто бы во сне. Возможно ли всё это, возможно ли хотя бы отчасти? Если бы не дневник Джонатана, я бы решительно не поверила ни единому слову. Бедный, бедный милый Джонатан! Что ему довелось претерпеть! Не приведи Господь пережить ему подобное снова. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы уберечь его. С другой стороны, узнать наверняка, что глаза, уши и рассудок не обманывали его, что всё произошедшее истинно, быть может, послужит для него своеобразным утешением и подмогой, пускай правда эта ужасна, а последствия её — чудовищны. Не исключаю, что сомнение терзает Джонатана пуще всего, и если сомнение это будет разрешено, не суть с каким исходом, в пользу яви или сна, ясный ответ принесёт ему удовлетворение и смягчит потрясение. Доктор ван Хельсинг, должно быть, наделён исключительной добротой и умом, раз уж он друг Артура и доктора Сьюарда и раз уж они, стремясь помочь Люси, пригласили его из самой Голландии. Встреча с ним оставила впечатление человека именно доброго и благородного...»

Листы выпали из пальцев Абрахама будто строгие ряды машинописных строчек укололи и так многократно исколотые пальцы. Нет, разумеется он не имел бы ничего против откровений мадам Мины как друг, как заботливый врач — но не как лицемерный самозванец, чьи помыслы держать в узде расстояние помогало лучше, чем порядочность. Руководствуйся он чистой дружбой и заботой, не высматривал бы жадно в её записях ускользнувшей от первого взгляда тайны, как высматривал в собственных зарисовках микроскопических образцов. Он не стал бы поощрять их переписку, не позволил бы делиться с ним искренними, сокровенными воспоминаниями, свёл бы общение на нет сухими вежливыми ответами. Окончательное и бесповоротное прощание его с мадам Вильгельминой, носящей королевское имя, состоялось бы ещё в Париже, на Северном вокзале, откуда расходились их пути: его — в Амстердам, её — в Кале и дальше, в Лондон. Мадам Мина хватала его за руки, точь-в-точь как в день их знакомства, — помнила ли она сама? Удостоила ли воспоминанием на листах, чтение которых для Абрахама было равносильно хождению по святой земле, не сняв сапог? Или то было лишь плодом его воображения, поступок, немыслимый тогда для женщины, которая в первые дни замужества собственного супруга взять за руку на публике и то смущалась? Но там, на Северном вокзале она совершенно точно цеплялась за него, боясь до конца поверить в собственное исцеление, спасение, боясь отпустить своего чудо-врача. Абрахам смутно помнил, и, как догадывался, вряд ли вспомнит даже она, дотошная мадам Мина, всё, что было сказано на прощание. Будто из чужой шумной беседы за соседним столиком до него долетало: «...вы мне как отец... вторую жизнь....», и на голосовых связках запутавшейся пчелой вибрировал протест, дескать, ничего подобного, ничего отеческого в его чувствах к ней нет, но не хватало воздуха, духа, чтобы слова обрели звучание. Нехотя Абрахам поцеловал её по-отечески в лоб. Губы должно было ожечь, как ожгла когда-то и заклеймила этот самый лоб освящённая облатка, но поцелуй оставил только тающее ощущение прохлады, и Абрахам смирился, что получил и так больше, нежели имел право. Он рисковал её жизнью и посмертием в ритуале, написанном большей частью по наитию и основанном на использовании философской ртути, за подлинности которой не поручился бы сам Арминий, получивший драгоценный керамический пузырёк от некоего персидского алхимика. Вины за этот риск не искупала даже зловещая первая ночь путешествия один на один с пленённым графом, без поддержки дежуривших попеременно Джека и Годалминга. Всю ночь Абрахам провёл, почти не сомкнув глаз и отчётливо, как ни в один из предыдущих дней, ощущая молчащее недоброе чужое присутствие. Абрахам расположился на одной кровати купе, длинный ящик светлого дерева был закреплён на кровати напротив. Они намеренно не стали держать графа в его же собственном гробу. Мрачная древняя домовина, исписанная оккультными символами и надписями выглядела так, будто провела все четыре последних века под землёй, но вместо того, чтобы истлеть, впитывала в себя её черноту, сырые запахи и враждебную к любому пришельцу мощь. Здесь, в оснащённом ярким электрическим освещением поезде, влекомом силой пара и стали сквозь самое сердце цивилизации, впечатление это блекло и представлялось суеверным домыслом. Стоило однако Абрахаму позволить сну сморить себя минут на пять, не дольше, как чёткий деревянный скрип, совершенно неуместный здесь, в поезде, вырвал его из дрёмы. Сжимая в руках подаренный Годалмингом на прощание ремингтон, Абрахам приоткрыл дверь и узрел в приглушённом электрическом свете на бордовой ковровой дорожке коридора старинный гроб, который вечером, у него на глазах, был благополучно погружен в багажное отделение...
Звучный требовательный стук раздался будто не в дверь, а в спинку стула Абрахама, вырвав его из воспоминаний не менее внезапно, чем тогдашний скрип древесины — из сна. Руку стучавшего Абрахам определил ещё до того, как послышался недовольный голос. С такой настойчивостью в этом доме могла позволить себе стучать только сама хозяйка, мевроу Магда ван Гёртер. Покойный супруг Магды заработал на торговле каучуком достаточно, чтобы обеспечить супругу и взрослую дочь домами в респектабельной части Амстердама, но недостаточно, чтобы почтенная вдова могла содержать свой дом, не сдавая часть его внаём.
— Мейнхеер ван Хельсинг, — одно «мейнхеер» уже не сулило ничего приятного. Как правило, мевроу Магда с гордостью величала своего знаменитого постояльца «доктором» или «профессором» ван Хельсингом. — Вы, безусловно, вольны посещать какие угодно притоны. И запретить вам приводить сюда кого угодно мне тоже не под силу. Но, видит Бог, когда распутные нахалки осмеливаются сами вваливаться ко мне в дом целой толпой — это уже слишком! Да ещё и проплыв вдоль всего канала на виду у соседей! Каким, позвольте спросить, образом, я могу поддерживать репутацию своего дома, заботиться о чистоте нравов моих подопечных...
Рассыпаясь в извинениях, Абрахам помчался вниз со спешкой, которую в обществе сочли бы ещё более неподобающей его возрасту и положению, нежели объект его устремлений. Положа руку на сердце, бесцеремонное вторжение было для него такой же неожиданностью, как для Магды, и не менее неприятной. В ушах в унисон звучали озабоченно-торжествующие голоса доброжелателей: «Вот видите, доктор ван Хельсинг, благотворительность этих униженных и оскорблённых только развращает. Запусти свинью в церковь — она и на алтарь взгромоздится». Тем не менее, разыгрывать сцену возмущения прямо в прихожей Абрахам не стал. Он спешно проводил толпу, оказавшуюся всего двумя посетительницами, в приёмную, подальше от оскорблённых очей Магды и оберегая от возможного вреда её подопечную.
Деятельность последних месяцев успела свести Абрахама с обеими сегодняшними гостьями. Грузная, слащаво-улыбчивая ван дер Вильдерс, содержательница борделя под названием «Сладкий крючок», успела поразить его воображение похожестью до отвращения на театральные изображения вульгарных бордельмаман. В другой, смутно знакомой потасканной девице, распрощавшейся уже с лучшими своими годами, Абрахам поначалу ошибочно заподозрил пациентку.
— Мевроу ван дер Вильдерс, — строго начал Абрахам, закрыв за собой дверь. — Говоря без обиняков, я не в большем восторге от вашего визита на дом, чем моя домовладелица. Благотворительная деятельность — это одно...
— Доктор ван Хельсинг! — содержательница борделя вальяжно протянула, будто для поцелуя, пухлую руку в крупных перстнях поверх перчатки, опустила её, нимало не смущённая, когда Абрахам ответил полным безразличием на попытку вовлечь его в куртуазное обращение. — Нижайше прошу прощения за внезапный визит. Однако не соблаговолили бы вы глянуть нынче вечером одну мою девочку? Совсем молоденькая, и дело, боюсь, не терпит отлагательства.
— Могли бы прислать посыльного, — посыльный, к тому же, принёс бы сообщение быстрее, чем дородная неповоротливая содержательница, добиравшаяся на лодке. Видимо, предстояла услуга, которой ван дер Вильдерс предпочитала не доверять посторонним ушам. Абрахам раскрыл свой докторский саквояж, проверяя, не выложил ли чего-нибудь из инструментов или лекарств первой необходимости, и нахмурился в недовольстве, бесполезном, раз уж сборы его выражали согласие. — Что там у вас стряслось? Побои? Роды? Опять аборт?
Абрахама однажды очень смутными намёками попытались склонить сделать пациентке аборт. И то ли слухи об его ответном возмущении распространились с той поразительной скоростью и всепроникающестью, с которой распространялись слухи в трущобах, то ли остальные содержательницы борделей разбирались в людях лучше, но просьба не повторялась. Зато с последствиями абортов, выполненных самым варварским образом, дело приходилось иметь, к отвращению Абрахама, не раз и не два. О каждом таком случае он обязан был сообщать в полицию. И здесь его ждала дилемма. Стоило ему хоть раз поступить как должно, и обращаться к нему за помощью после абортов больше не стали бы. Что, в свою очередь, наверняка стоило бы жизни или здоровья несостоявшимся его пациенткам. Долг законопослушного гражданина шёл вразрез с клятвой Гиппократа — дилемма, с которой Абрахаму, впрочем, доводилось сталкиваться и при куда менее сомнительных обстоятельствах, не предвещавших ничего подобного.
Но сейчас, хвала Господу, на вопрос его об аборте ван дер Вильдерс замотала головой, улыбаясь утешительно.
— Нет, нет, доктор ван Хельсинг, ничего подобного. Горячка какая-то напала. Может, вовсе с нервов., что я знаю. Хильда у нас совсем новенькая, чистенькая, славная девочка, — увлечённо заливалась она, будто, по привычке, упомянутую девочку ван Хельсингу предлагала. — Дебютантка, можно сказать. Хотите, доктор ван Хельсинг, я пошлю Гортензию за фиакром? Чтобы ваша домовладелица не беспокоилась так, что вас увидят в нашем дамском обществе?
Упомянутое вскользь имя «Хильда» ни капли его не всколыхнуло, сердито одёрнул себя Абрахам. Да если вздрагивать от каждой случайной Хильды, то точно впору сбежать в чужой край, где никто не даёт девочкам имени «Хильда». И не поминает регулярно её величество Вильгельмину Оранж-Нассау.
На предложение о фиакре Абрахам ответил отказом, прекрасно представляя, какую пищу для сплетен получат кумушки на этом конце канала Принсенграхт, если он покинет дом в закрытом экипаже, сопровождаемый двумя представительницами легко угадываемого рода занятий. Так же следовало, конечно, во избежание новых визитов на дом, поступить и с просьбой «глянуть девочку», не слишком приятно узнав в себе одного из многих коллег, предупреждавших о свинье и алтаре. Но проверить, стоит ли горячка у больной беспокойства, много времени не занимало, вовремя принятые меры могли окупиться сторицей, а прямо от больной (Абрахам отогнал навязчивую мысль «из борделя») как раз пора было бы отправляться в «Доктора», старинную амстердамскую кофейню, где традиционно собирались профессура и студенты медицинского факультета. Гордо и не таясь, как подобает честному человеку, которому нечего скрывать и стыдиться, Абрахам сел в лодку с двумя своими просительницами и отчалил. Лишь когда лодочник вывел их из канала на речной простор Амстеля, Абрахам, затянув на шее шарф поплотнее, спохватился об оставленной в кабинете трубке, которая была бы сейчас, на пронзительном вечернем ветру, весьма кстати.
Амстель пестрел парусами: большими, малыми, новёхонькими, залатанными, яркими, выцветшими. Каналы и реки уже не только вскрылись, но и окончательно очистились ото льда; из провинциальных городков и деревень в Амстердам стекались по делам толпы: распродать скопившийся за зиму товар, пополнить оскудевшие кошельки и запасы, навестить родственников или просто развеяться, как ездил когда-то из Утрехта и сам Абрахам с отцом. Со старшими двоюродными братьями же они добирались сюда вовсе по льду на коньках — для собственного удовольствия, конечно, да теша мальчишеское честолюбие. А ведь за эту зиму дай бог один-другой раз на коньки встал, упрекнул себя Абрахам. Весь в делах и заботах, солидный профессор, хотя и с «причудами», как деликатно выражались его коллеги за глаза.
В «причуды» Абрахам втянулся невольно и по причинам сугубо эгоистичным, отчего похвалы в адрес его предполагаемого великодушия и благотворительной деятельности будили в нём всё тот же стыд самозванца. Вначале было слово, и слово было в выписке из газеты, которую мадам Мина приложила к одному из первых своих писем. Речь в заметке шла о заманивающей детей «кьясивой леди», байки о которой разошлись среди дворовой детворы в одном бедном районе. Дата газеты выпадала на период посмертных похождений несчастной мисс Люси Вестенра. Искажённое английское слово «bloofer» Абрахам поначалу не понял, выведя его из «bloody», «кровавый», и только в ответном письме мадам Мина пояснила, что это просторечное детское произношение «beautiful» — «красивая». Слово попало в цель и затрепетало, как стрела в ране. В своей переписке Абрахам и его сотоварищи всё более уверялись, что редкий большой город избежал нападений отдельных вампиров. Подозрительные происшествия, зловещие городские легенды хотя и успевали обрасти разнообразными совсем уж фантастическими подробностями, хранили общие, легко вычленяемые и знакомые им всем черты. Загвоздка была одна: все слухи были давними, все следы — изрядно остывшими, все возможные зачинщики или свидетели — как в воду канули. И вот после обнаруженной мадам Миной заметки Абрахама осенило. Дети. И именно дети бедноты. Не связанные школой и воспитателями, вездесущие, глазастые, с неразвитым, но зато незашоренным детским разумом, который не отметает необычайное, как невозможное. Абрахам низошёл, будто в один из кругов ада, в уродливейший припортовый район. Как предлагающий бесплатную помощь детям врач он получил доступ в сумрачные тесные квартиры, в меблированные комнаты и в ветхие пристройки. Нищета, грязь, недоедание были ему не по плечу, но не было недостатка и в подвластных ему напастях: скарлатина, инфлюэнца, золотуха, корь, трахома, дизентерия... Он раздавал указания поить рахитичных малышей рыбьим жиром и уговаривал отослать к хоть каким-нибудь дальним родственникам в деревню юных пациентов, заходящихся в пока что сухом чахоточном кашле. Сталкивался Абрахам и с болезнями, обескураживающе недетскими, какие ожидал бы диагностировать не у детей, а, скорее, у старших их сестёр. Взялся лечить Абрахам и эти недуги, лишь бы поддержать общение, лишь бы неусидчивые маленькие пациенты продолжали пересказывать ему слухи, и небылицы, и страшные байки о манящих за собой утопленницах в канале, о ночных чудовищах... А вслед за детворой, за стыдливыми, возмутительно юными для взрослых болезней девочками и развязными худосочными катамитами, но большей частью, слава богу, за такой же беззаботной, как и благополучные их ровесники, детворой, стали подтягиваться упомянутые старшие сёстры с подругами, выпрашивая у «доброго мейстера», если не даром, то хотя бы за умеренную плату совета да лекарств...
При мысли о лекарствах Абрахам припомнил наконец и сопровождавшую ван дер Вильдерс девицу, которая при содержательнице борделя призвана была, похоже, изображать нечто вроде камеристки, для воображаемого сходства с респектабельной дамой. Имя Гортензия или, вероятнее всего, творческий псевдоним, подходило ей как нельзя лучше. Цветок пышный и броский, если любоваться на расстоянии, но невзрачный вблизи, а с приближением отцветания отмеченный какой-то особенной неопрятностью.
— А вас я помню, — заговорил Абрахам. — Выписал вам йодоформ, верно? — и когда Гортензия без особого восторга подтвердила: «Верно, мейстер», — строго добавил: — Надеюсь, никакой каломелью по собственной прихоти вы не пользуетесь? Знаю, лечение йодоформом требует большего времени, но мевроу ван дер Вильдерс обещала ведь, — с натянутой вежливостью Абрахам приподнял шляпу в сторону содержательницы борделя, и та медоточиво заулыбалась, — предоставить вам необходимую отсрочку. Мне нужно, чтобы мои пациентки лечились исключительно йодоформом. Я хочу доказать своим коллегам действенность этого препарата против сифилиса. Большинство предпочитает выписывать ртутьсодержащие средства, не задумываясь, но, боже правый, соли ртути — это же чистый яд! Конечно же, ртуть эффективно убивает возбудителя болезни — она всё живое убивает, накапливается и отравляет кровь.
— Не так уж плохо иногда, если твоя кровь отравлена.
Ван дер Вильдерс опасно качнула лодку, подскочив несолидно на месте и шикнув на свою «камеристку». Затем она повернулась к «многоуважаемому доктору» и попыталась загладить неловкость, воркуя грудным голосом о глупостях, которые не следует брать в голову, и о пустоголовых клушах, несущих всякий вздор. Но для Абрахама само время сгустилось вдруг и обрело осязаемую плотность, как упирающаяся под веслом лодочника вода, которая, отразив светлое, равномерно затянутое высокими облаками небо, преобразовалась в вязкую ртуть. Ртуть неспешно, тяжело растекалась по сети каналов, сливалась в пентаграмму, связывала и запечатывала необузданную хаотическую составляющую, замыкала её на саму себя, вынуждала пожрать собственные крылья и укротить собственную природу, стабилизировала, вытягивала, как концентрированная мазь, шлак несовершенства, болезнь из любой материи. Абрахам готов был раскрыть рот и оспорить собственное же предыдущее утверждение: отчего он противится использованию этого, в сущности, чрезвычайно многообещающего средства — как опомнился, что речь шла не о философской ртути, не о Меркурии, а об обычнейшем низменном hydrargyrum. И не ртуть, а вода плескалась за бортом лодки, хотя живая, проточная, противная любой насильственной остановке между жизнью и смертью вода играла в поисках Абрахама не последнюю роль. За три месяца бесплодных попыток напасть на свежий след вампира Абрахам едва не смирился с заключением, что опутанный сетью каналов Амстердам — город, для вампиров совершенно не пригодный. Увы, вздыхал он, и тут же поправлял себя: слава богу. Слава богу, что самое обоснованное подозрение на нападение вампира, что встретилось ему, жар и кровотечение из рта, оказалось геморрагической лихорадкой Ласса. Случай редчайший в северных широтах и исключительно увлекательный с медицинской точки зрения (Абрахам едва не послал за старостой студентов, чтобы собрал и привёл к нему весь курс, но решил, что пригласить молодых людей в бордель с точки зрения администрации факультета определённо будет уже чересчур), но всё-таки обычная болезнь, а не сверхъестественное с точки зрения традиционной науки явление. Только радоваться следовало ведь, что тех, чьему искоренению вместо долга простого врача он готов был себя посвятить, в Амстердаме можно было встретить лишь в виде давних слухов, обросших нелепыми подробностями. Слишком красивый юноша или благородная дамочка («кьясивая леди», ёкало сердце), которые отвернутся, если перекрестишься. А если попадёшься к ним на крючок, будут навещать своих избранников по ночам, прося о пустячной капле крови, но истощая со временем их до смерти. Шлюха, которая не первый год улицу подолом мела, да принялась вдруг чудить и кидаться на прохожих, как бешеная собака. Слышал от того, кто собственными глазами всё видел, заверяли дети, обрадованные внимательному взрослому слушателю. Бешеную матросы едва впятером, а то и вдесятером скрутили и отрубили голову капитанской саблей. Ну что вы, какая полиция? Жаловаться точно никто не стал бы, а чего легавым соваться, если никто не жаловался? Только испортили бы всё, объясняй им потом, что когда такая чертовщина творится, голове нужно набить рот чесноком и закопать на перекрёстке, а тело в канал выбросить. В нужник, поправлял кто-то рассказчика, не утерпев, чтобы не внести своей лепты, вон в тот самый. И тут же наскучивший взрослый дядька забывался за жарким спором, кому не слабо отправиться ночью в тот самый нужник...
Абрахаму казалось уже, что все многообещающие свидетельства всегда будут отделены от него во времени непреодолимой стеной «в прошлом году, а может, и в позапрошлом», отделены личностью мифического свидетеля, которого рассказчик неизменно знает, но возможности свести по той или иной причине не имеет. И вот, когда он готов был оставить надежду, свидетельство, знамение, отчаянный зов о помощи «не так уж плохо иногда, если твоя кровь отравлена» обрушился на него в самый неожиданный миг. Свидетельница, которую от него пытались сейчас заслонить завесой мельтешащих слов:
— ...нервная горячка всего-то, уверяю вас. Знаете, доктор ван Хельсинг, а зря мы, наверное, вас побеспокоили вовсе, подняли мандраж. Ну поднялся жар у девочки, побредила, пометалась... Так чего хотеть-то, мало ли кому нездоровится после дебюта в нашем деле? Доля-то не из тех, о которых в девичестве мечтают. Вот что, если правда окажется, что мы впустую вас побеспокоили, доктор ван Хельсинг, то за потраченное время я честно вам заплачу... Ох, и что я несу, верно? Заплачу, если помощь не понадобится, а если вылечите мою голубку, то неужто поскуплюсь? Мне за Хильдочку цену знатную дали, не перевелись ещё любители первую ягодку сорвать! А вот и пристань.
Нет уж, пора завязывать с этой благотворительной деятельностью или с причудами, как ни назови, скрипел зубами Абрахам. Положить конец, бросить, оставить позади нищету, грязь, пороки, беспросветное несчастье. Всевышний всегда достаточно ясно указывал Абрахаму его предназначение. Как не хватило ему когда-то душевных сил оставить при себе свою Хильду и заботиться о ней, так и здесь, на дне общества, неспособен он был сохранять беспристрастие, взращивать в себе милосердие, расточать благодеяния. Пора было оставить это поприще лучшим его коллегам и отмежеваться от принадлежащей им по праву славы. На сей раз погоня за познанием, за новой увлёкшей его идеей, за мифом, оказавшимся необычной, но подвластной его силам болезнью, сбила его с пути, завела в трясину, как болотные огни. И даже так возбудившая его только что оговорка Гортензии — боже правый, он начинал говорить языком трущоб, мыслить их отвратительными кличками! — не казалась более путеводной нитью.

Новое от 03.22!

Лодка доставила Абрахама не в старый припортовый район, где располагалась большая часть увеселительных заведений, а в недавно застроенный Де Пийп. Влекомые, подобно Абрахаму, благими намерениями городские власти спланировали новый район с благоустроенным дешёвым жильём для рабочих. Но средств, как обычно на все благие намерения, не хватило, и дешёвое непритязательное жильё начали заселять студенты, аферисты всех мастей, от мелких базарных мошенников до политических агитаторов, богема, а также девицы лёгкого поведения. Ван дер Вильдерс, с хозяйственностью и деловой хваткой, сделавшей бы честь любому почтенному тороватому торговцу, поспешила перенести своё заведение, «Сладкий крючок», на неосвоенную территорию — сбежав, вдобавок, от возмущённых граждан, которые всё требовали от городских властей очистить исторический центр от «мерзости и засилья порока», а самые нетерпеливые то и дело брали решение вопроса в собственные руки.
Солнце скрылось уже за горизонтом, остаток света нехотя протискивался в узкие улицы между удручающе одинаковыми домами. Ван дер Вильдерс позвонила в дверь одного из них, отличавшуюся, как только что заметил Абрахам, мелом выведенными на двери буквами К+М+Б. Каспар, Мельхиор, Бальтазар, имена троих волхвов, или «Кристус мансионим бенедикат», «да благословит Христос сей дом». По меньшей мере одна из обитательниц порочного заведения была его сестрой по вере и, с толикой согревшей его надежды подумал Абрахам, блюла, несмотря на падение, обычаи и просила благословения в праздник Крещения. Но на смену, обращая мимолётную надежду горчащим отвращением и гневом, тут же пришла другая мысль: навряд ли; скорее, таким условным знаком, оскорбительным для любого католика, дверь заведения была выделена из других дверей, отличалась в ряду прочих одинаковых домов.
Атмосфера парфюмерии и благовоний, не перебивавших душка потных тел и дешёвого спиртного, при мысли о святотатстве показалась омерзительнее обычного. Абрахам был рад только, что не пришлось пересекать безвкусную общую гостиную, соприкасаться лишний раз с вульгарным заигрыванием девиц и развязно-понимающими взглядами клиентов, согревающих себя столовым вином и за натянутой усмешкой скрывающих неловкость от встречи в не самом респектабельном заведении. Боковым коридором ван дер Вильдерс провела Абрахама наверх, достала увесистую связку ключей — снова мелькнуло неуместное сходство с солидной хозяйственной лавочницей, — отперла дверь отдельной комнатушки и пропустила Абрахама вперёд. Он толкнул дверь, понял, что открывается на себя, потянул за давно не чищенную латунную ручку — и его окатило расплавленным золотом света, едва не сбило с ног волной, чудом не высадившей дверь прежде, чем он распахнул её.
— А вот и наша Хильда ван...
Нет, едва не поправил заворожённый Абрахам, не Хильда ван Хельсинг. Хильда ван Хельсинг заточена в клинике для душевнобольных в Утрехте, волосы её коротко острижены, чтобы она не накручивала их на пальцы и не выдирала, прядь за прядью. Проведать её Абрахам поспешил первым делом по возвращении из затянувшейся погони, которая увела его на другой край Европы. «Она спит, я не стану тревожить её, — строго сказала сестра милосердия. — она не спала последние две ночи». Как почти не сомкнул глаз и сам Абрахам, не рискуя засыпать подле вампира, почти упокоенного, но только почти, пленённого ритуалом, за действенность которого некому было поручиться. Вместе с горячими слезами нахлынуло ранящее и целительное одновременно осознание, что они с Хильдой по-прежнему муж и жена, единая плоть, соединённая Господом так, что ни человеческому крючкотворству, ни мирским невзгодам не разделить их. Абрахам присел на край железной кровати, не решаясь прикоснуться к спящей: и остерегаясь потревожить сон душевнобольной, и стыдясь касаться её теми же пальцами, теми же губами, которые хранили ещё память прикосновения к другой женщине, которые покалывало иголочками от готовности поддаться искушению и продлить касание. Абрахам просто любовался смягчившимся во сне измождённым и постаревшим лицом супруги и обретал постепенно мир в безмолвной благодарности ей. Пускай скреплявшие их узы ввергали Абрахама порой в отчаяние отсутствием всякого смысла, верность порой оказывалась той самой малостью, которая удерживала его от капитуляции перед искушением и страстями. Помогала оставаться человеком, венцом творения Божия, а не наиболее развитым из животных.
Но красота Хильды ван Хельсинг даже в лучшие годы не изливалась так расплавленным золотом. Тем более не могла она сиять здесь, в тесной комнатушке притона, оттеняемая убогостью и полумраком, как рембрандтовская Саския, нет, не «Саския» прозвучало, и не «Хильда ван Хельсинг», а...
— Хильда ван Лее, — повторил Абрахам отошедшим от онемения языком, не помня, как услышал фамилию, — будто язык записал и воспроизвёл её на манер механического фонографа. — У тебя красивое имя, Хильда ван Лее, как весенняя капель.
— Спасибо, мейстер, — отозвалась она чеканно и бойко, как озорница, которую заставили зазубрить подобающие реплики назубок. Девица — нет, девочка не старше лет четырнадцати, без всякого померещившегося Абрахаму сияния, просто с всклокоченной гривой волос цвета спелой ржи. Одета она была в слишком взрослое платье с корсетом и глубоким декольте, которому нечего ещё было подчёркивать и выставлять напоказ, не будь даже плотно замотана вокруг шеи и плеч грубая шаль из некрашеной козьей шерсти, никак не подходившая к вычурному платью.
— Бонжур, — улыбнулась Хильда, приседая в лёгком книксене и ещё сильнее подчёркивая впечатление озорницы, которая невпопад демонстрирует заученные манеры.
— Тебе лучше, Хильдочка? — ван дер Вильдерс потеснила Абрахама полным напористым телом: то ли намеренно, то ли потому что в комнатушке Хильды правда непросто было разойтись. С мнимой доверительностью она положила руку ему на предплечье. — Последние дни она напролёт проспала. Я прямо к вам её сегодня хотела отвезти, но ох и бучу она подняла, разбуженная! — неприятно стиснувшиеся на руке Абрахама пальцы ван дер Вильдерс и дрогнувший голос в равной мере могли быть и непритворными, и дешёвым притворством. Но назревало подозрение, что необходимости в притворстве у содержательницы не было. — Меня, знаете, истериками да скандалами пронять тяжело, и всё же... А не успела я и дух перевести — гляжу, она снова спит сладко, что твой ангелочек. Ты мерзнешь, Хильда? Знобит? Что-то ты бледновата.
— Благодарю, мевроу ван дер Вильдерс, мне уже гораздо лучше.
Но Абрахам вопреки заверениям об улучшении только мрачнел. Стряхнув руку ван дер Вильдерс, он шагнул к девочке и потрогал её лоб: ни следа жара, напротив, прохладнее, чем следовало бы. С непосредственной детской заинтересованностью Хильда закатила глаза, будто пыталась взглянуть на лёгшую ей на лоб ладонь, но тут же переменилась в лице и дёрнулась в сторону, стоило Абрахаму, как ни в чём не бывало, потянуть за край шали, обмотанной вокруг её шеи. Обеими руками она затянула шаль сильнее, заулыбалась совсем не по-детски вдруг чересчур яркими на бледноватом лице губами. А ведь дело вовсе не в какой-либо вульгарной помаде, холодея, подумал Абрахам.
— Ей плохо, — процедил он. — Ей очень-очень плохо.
Теперь Абрахам узнавал только что пережитый морок, который будто копился за дверью и едва не сбил с ног волной, стоило дверь открыть. Кто бы мог предугадать, что на пороге убогой комнатушки в борделе его накроет тем же ощущением, которое он впервые смутно вкусил у ложа больной Люси Вестенра, и которое, несравнимо мощнее, едва не сгубило его в старинном мавзолее за стенами мрачной валашской твердыни перед спящими в саркофагах тремя немёртвыми невестами Дракулы, одна обворожительнее другой? Кто знает, устоял бы он — нет, тут же поправил себя без снисхождения, точно не устоял, поддался бы мороку, если бы не отчаянный возглас мадам Мины вдали...
В Де Пийпе, конечно же, за пределами окружных каналов, опоясавших город защитным контуром проточной воды, должен был он обнаружить искомое, с возбуждённым ликованием понимал Абрахам, и за ликование это стыдил себя — ценой его охотничьей удачи была повисшая на волоске жизнь юной Хильды, в отличие от привычных в практике Абрахама случаев, под угрозой смерти не только тела, обречённого на таковую рано или поздно, но нетленной души. И ничем, кроме исцеления, с Хильдой ван Лее Абрахаму было не рассчитаться за этот новый шаг, раздвигающий пределы человеческого познания и возможностей.
— Я забираю Хильду с собой, — удалось не запнуться на имени «Хильда». Жестом Абрахам привлёк ближе так и следовавшую за ван дер Вильдерс Гортензию. — Ступай, найди мне, пожалуйста, фиакр.
Гортензия бросилась исполнять его просьбу: то ли не желая дожидаться реакции ван дер Вильдерс, опешившей от нехарактерного самоуправства доктора ван Хельсинга, то ли в самом деле осознавая назревавшую угрозу, инстинктивно догадываясь, по крайней мере. Нечаянной догадкой была ли брошенная Абрахаму реплика или мудростью, усвоенной не из научных изданий?
— Поедем в фиакре. Не волнуйся, никаких лодок, — ласково пояснил Абрахам юной пациентке. Та продолжала озорно улыбаться. И верно, она же понятия не имеет ни о том, что с ней произошло, ни о грозящий ей теперь опасностях.
— Но доктор... — выдохнула ван дер Вильдерс, приходя в себя. — Нет, я никуда не могу отпустить Хильду. Родные передали её строго под мою опеку.
Продали вероятнее, а не передали. И теперь ван дер Вильдерс небезосновательно остерегается, как бы ценное приобретение не воспользовалось возможностью упорхнуть от незавидной участи. Или, хуже того, вмешать полицию. Не местную полицию, привычную ко всему, которая только посмеялась бы над девочкой, а строгую полицию из благопристойного района, в глазах которой вовлечение в проституцию малолетней не покажется незначительным рутинным прегрешением.
— Что с ней такое? — подозрительно принялась выпытывать ван дер Вильдерс. — С чего это вы так переполошились, ведь и осмотреть-то её толком не успели? Скажите только, что от нас потребуется — мигом сообразим уход не хуже, чем в госпитале.
С диагнозом по быстрому взгляду и мимолётному прикосновению он, конечно же, поспешил. Надо было сдержаться, сымитировать доскональный осмотр, с досадой спохватился Абрахам.
— Нет, мевроу ван дер Вильдерс. Хильда должна съездить со мной. Я хотел бы провести осмотр в спокойной обстановке и сделать анализы, которые могу изучить только у себя в лаборатории. Если я прав, болезнь Хильды представляет серьёзную опасность для прочих ваших... подопечных, её необходимо изолировать. Я непременно отошлю её обратно в «Сладкий крючок», если ошибаюсь и паникую напрасно, — солгал он напоследок, совершенно неубедительно для этой прожжённой спекулянтки на чужих телах и страстях.
— Мы доставим сюда всё, что вы сочтёте необходимым. А уж по устройству спокойной обстановки и изоляции мы мастерицы, уверяю вас, — ван дер Вильдерс манерно отмахнулась от как раз донёсшегося снизу развязного басистого хохота. — Гости наши часто предпочитают уединение и тишину.
— Ценю ваше гостеприимство. Но мои запросы всё-таки несколько отличаются от запросов ваших гостей. Так что Хильда едет со мной.
— Нет, вы только подумайте... — ван дер Вильдерс замолкла вдруг, осадив взвившееся было возмущение, и уставилась на Абрахама с понимающей, отчасти злорадной толстогубой ухмылочкой. — Ах, доктор, да вы шалун...
Кровь бросилась в лицо. Подозревает, что он очаровался красивой девочкой и пытается умыкнуть её, пользуясь положением врача, догадался Абрахам. Обуянный гневом и решимостью, которые вели за ним его друзей и заставляли отступать врагов несравненно опаснее содержательницы грязного борделя на задворках Амстердама, Абрахам рявкнул:
— Вы здесь, что, эпидемию развести вздумали?!

Продолжение в комментах.

запись создана: 04.02.2017 в 20:28

Вопрос: ❤ ?

1. ❤ !		14	(100%)
Всего:		14

@темы: творчество, Hellsing, Однажды в Амстердаме

---

Ужасно, когда уходят знакомые.
Тем более ровесники.
Тем более активные и талантливые во всём, за что бы ни взялись.
Тем более оставляя детей и супругов.
Тем более и тем больнее.
Земля пухом, Элен.