Я вообще-то человек рассеянный, бессовестный и дни рождения не то что виртуальных, но и реальных знакомых время от времени забываю, но на сей раз я не только не забыла, но и тортик праздничный под рукой оказался. Соли-сахара я клала на свой вкус, но, надеюсь, не прогадала. И против того, чтобы другие угостились, думаю, ты тоже возражать не станешь .
Название: «Integritas (целостность)»
Автор: Rendomski
Отбетить немного не успели...
Пейринг: Алукард/Интегра
Категория: гет
Рейтинг: NC-17
Жанр: ПВП, постканон.
Размер: мини
Предупреждения: Если вы продолжаете читать, ознакомившись с
Саммари: Если вы ознакомились с
Дисклаймер: все персонажи принадлежат Хирано, ни на что не претендую, просто развлекаюсь.
читать дальшеThe fourth; the dimension of stillness.
And the power over wild beasts.
Ezra Pound “Canto 49”
(Четвёртое; измерение покоя.
Власть над дикими зверьми.
Эзра Паунд «Канто 49»)
Первые дни по возвращению Алукард не позволяет себе даже сомкнуть глаз, утратить контроль над собой, доверившись такому обманчивому и загадочному явлению, как сон. Лишь позже приходит некая уверенность в надёжности его возвращения, закреплённого якорем собственной воли и хозяйской кровью, бальзамом обволакивающей, затягивающей сосущую пустоту внутри. Понемногу отпускает опасение в метастабильности, ненадёжности состояния воплощения в материальном мире, где свою сущность, претерпевшую изменения со времени последнего пребывания здесь, приходится заключать в трёх базовых измерениях, а течение времени упорядочено сменой ночи и дня, на которые тело заново учится реагировать ритмом бодрствования и сна, того самого коварного сна, в котором нет-нет да обдаёт холодком воспоминания о хаотичной свободе, о погоне и убийствах никак не кончающихся жизней внутри себя — о погоне, превратившейся в нескончаемую бессмысленную резню, лишённую азарта охоты в подлунном мире. Алукард считал убийства — все три миллиона четыреста двадцать четыре тысячи восемьсот шестьдесят семь — за неимением других ориентиров и единиц измерения, не имея понятия, на котором числе количество выведет его к новому качеству; то были единственные реальные числа в сонме мнимых.
По возвращению Алукард очутился в полном внутреннем одиночестве. Никакого больше шелестящего шепотка душ за той гранью, до которой ему с усилием удавалось сохранить подобие рассудка. Никаких больше внезапных голосов, чужих воспоминаний, выцветающих со временем радостей и страхов — кромешная тишина, затягивающая, как безликий континуум везде и нигде.
Везде и нигде, хаотичность, аморфность, захватывающая свобода — единственное, что он мог противопоставить им была цель, смысл, направление: домой. Алукард часами бродит по особняку, касаясь стен, наслаждаясь их твёрдостью и ласкающей осязание шероховатостью, вслушивается в шаги, в хлопанье дверей, в попискивание затейливых приборов, в голоса — безошибочно выделяя из множества глуховатое контральто, порой рокочущее такими знакомыми предгрозовыми нотками, волнующе резонирующими под ложечкой («...какую часть слова «нет» вы не поняли?», «срок миновал неделю назад...», «почему мне никто не удосужился сообщить...»). Но до былого уюта далеко: слишком многое было утрачено, слишком многое изменилось за ушедшие тридцать лет: дом, люди, звуки, запахи. Подземелье пропиталось настораживающим присутствием другого вампира. Собственный гроб, и тот не может до конца признать изменившегося хозяина, время от времени будто бы передёргивается, будя своего обитателя в неурочный час, принюхивается и успокаивается снова. Бродя по особняку, Алукард даже не рискует проходить сквозь стены, опасаясь, что малейшей потери стабильности окажется достаточно, чтобы затянуть его снова в неопределённость, забытьё и нескончаемое странствие.
Единственное место, где можно позволить себе полностью расслабиться — у окна в спальне Интегры, куда его возвратило, выбросило, и откуда, как чувствует Алукард, ему уже не исчезнуть. Это место поглаживает позвоночник приятной надёжностью. По вечерам Алукард проскальзывает в спальню хозяйки и устраивается на подоконнике. Интегра лишь на секунду отрывает взгляд от книги или прослеживает его появление в зеркало трюмо и молча не возражает против его присутствия, не требуя объяснений. Алукард также молча удаляется, когда она гасит лампу, ложась спать.
С подоконника, на котором сидит Алукард, удобно наблюдать за Интегрой, за её приготовлениями ко сну, этой мелкой женской рутиной, монотонность которой обладает завораживающим и успокаивающим действием ритуала. Сняв очки и повязку, Интегра медленными выверенными движениями протирает лицо ватным кругляшом, всегда одним и тем же путём: лоб, затем руку плавным круговым движением будто случайно заносит на щёку; проводя ваткой по переносице, Интегра всегда прикрывает глаз... Потом руки повторяют тот же путь, втирая в кожу зачёрпнутый на кончики пальцев сливочно-белесый крем. Изредка лишь Интегра сбивается с ритма и на долю секунды застывает возле затянувшегося шрама на месте левого глаза.
«Я постарела». Признание не хозяйки вампира, а женщины будит забытое, застоявшееся за десятилетия возбуждение. «Я постарела», — приправленные горечью слова падают в глубину замшелого колодца, кругами и плеском оживляется стоячая вода; ударяющийся о стенки и преумножающийся звук заполняет пустоту тишины, поднимается наверх, откуда пришёл источник возмущения. «Мне это неважно».
Алукарда привлекают стареющие люди. Его нежизнь, пускай почти на порядок продолжительнее, не способна принести чувства зрелости, завершённости жизненного пути, пожинания плодов рук своих и спокойного ожидания неизбежного. Люди Алукарда всегда старели с достоинством (и до сих пор не верится, что Уолтер всё-таки не выдержал, спасовал перед надвигающейся угрозой). А уж у теперешней хозяйки отношения со старостью и вовсе особые. Для Интегры, в отличие от прочих смертных, угасание — выбор всецело сознательный, и судьба, словно в знак взаимного уважения, подослала к ней не завистливую каргу старость, а благосклонного джентльмена почтенный возраст. Лишь подчёркивают гармонию черт лица исхудавшие щёки и те несколько морщин, прорезавшие лоб, складками залегшие вокруг упрямого рта; узор их повествует о том, что хмуриться и поджимать губы хозяйке Алукарда за эти годы доводилось чаще, нежели улыбаться. В движениях не хватает прежней энергии, порывистости, но на смену им пришла не грузность, а женственная плавность, мягкость (хотя, по утверждению Серас, от хозяйки при случае можно ещё и «ботинком в морду схлопотать»). И только острому вампирскому взору заметно пока что серебро, перемежающее золотое сияние волос, которые Интегра тщательно, от кончиков постепенно доходя до корней, расчёсывает на ночь, пуская по всей роскошной длине их завораживающие волны. Не просто, не на пустом месте возникла легенда о Лорелей: даже вампир, будто зачарованный, не замечает, когда Интегра успевает закончить священнодействие и снова прикрыть левый глаз повязкой. Леди замирает перед зеркалом, встречаясь взглядом с отражением Алукарда, отворачивается и гасит свет. Но когда Алукард поднимается, чтобы уйти, тихий, срывающийся на шёпот голос, произносит:
— Можешь остаться.
Алукард исчезает. Исчезает, чтобы тут же возникнуть подле своей хозяйки, догоняемый страхом понимания, что только что чуть было не сгинул, не затерялся в водовороте времени и пространства... Что уже неважно, пока он здесь и сейчас.
Алукард оказывается рядом в мгновение ока — кажется, не успевает даже рассеяться отзвук её приглашения (Боже, Интегра перебрала десяток, наверное, вариантов, чтобы слова не прозвучали как приказ). Впору испугаться порывистого движения, если бы Алукард не застыл тут же, будто ожидая ответной реакции, колеблясь, верно ли он понял слова хозяйки.
Казалось бы, всё должно было быть наоборот. Алукард должен был бы с энтузиазмом ухватиться за малейшую двусмысленность хозяйкиной формулировки и попытаться исполнить просьбу с непристойной точки зрения; в ответ же получил бы вопль возмущения, а то и затрещину, способную сбить с ног среднего мужчину. Пожалуй, так было бы привычнее и в чём-то проще. Но между ними и привычным образом жизни — битва за Лондон и тридцать лет ожидания Интегры, возвращения Алукарда. Даже на строптивцев и безумцев находится управа, пускай имя её и втоптано в липкую глину повседневности щёгольским сапогом эстета.
Зрение быстро привыкает к темноте, прореженной огоньками пульта сигнализации, кондиционера, телефона. Интегра встаёт, выпрямляясь во весь рост. Она стоит к своему вампиру близко-близко, так, что накинутый поверх пижамы пёстрый халат на вдохе почти цепляется за алый плащ. Алукард наклоняется к ней; немеют в томительном ожидании поцелуя губы, но он лишь прижимается лбом к её лбу, вдавливает в кожу шнурок косой повязки, кончиком носа потирается о её нос. Соприкосновение интимное, но почти дружеское, сохраняющее дистанцию, на которой ещё можно сказать «нет», и которую Интегра преодолевает одним неторопливым движением: опираясь на плечо Алукарда, приподнимается на цыпочки и приникает к прохладным жёстким губам. Не первый, строго говоря, её поцелуй, но первый по собственной инициативе и и первый, не оставляющий привкуса неловкости и неуместности происходящего. Поцелуй-беседа, поцелуй-пантомима; и вовлекаясь в разговор, отвечая, с пристрастием допрашивая, Алукард сцеловывает с её губ обойденную молчанием историю этих тридцати лет: надежду, ожидание, отчаяние и тоску; и изматывающую лихорадочность девичьей страсти, и тупую стыдную боль уходящей молодости, и спокойную мудрость зрелости, и неожиданную радость. Когда затекают от стояния на носках стопы, Интегра норовит опуститься на землю, но руки Алукарда стискивают её железной хваткой, не давая отстраниться — или же цепляясь, будто само его существование зависит от близости к ней. Да и у Интегры ничуть не больше желания отпускать его. Запустив пальцы в густую шевелюру, она притягивает Алукарда к себе, вниз. В следующий их поцелуй вкрадывается диссонансная нотка напряжённости и осторожности, Интегра ощущает вытянувшиеся, чуть выпирающие клыки. Алукард, дёрнувшись, отворачивается, до слуха доносится, как он поспешно облизывает губы, сглатывает набежавшую слюну. Между лопатками норовит вздыбиться утраченная ещё предками человека шерсть, здравый смысл услужливо напоминает, что основная цель, которой служит сексуальность вампира, — это питание, привлечение жертвы.
Интегра улыбается, прижавшись губами к выпуклой скуле, пропуская между пальцами мягкие пряди. И всё-то у неё не как у людей, даже секс — это не капитуляция перед инстинктами, а борьба с ними. Обхватив ладонью щёку, Интегра заставляет Алукарда повернуть голову и крепко, продолжительно целует поверх основания выпирающего клыка, одного, затем другого, чувствуя, как спадает непрошенное напряжение, надеясь, что прикосновение хотя бы отчасти утолит ноющее беспокойство. «Мне это неважно». Давно, на самом деле, неважно. Она скидывает с одного твёрдого костлявого плеча плащ, и Алукард охотно отвечает на этот знак. Тяжёлая ткань шумно падает к их ногам, остальная же одежда вампира снимается легко, почти что растворяется, поддетая пальцами. Чего не скажешь о незамысловатом, казалось бы, облачении Интегры, норовящим собраться в мешающие складки или застёгнутом на замеченные лишь в самый последний момент пуговицы. Заминки вначале раздражают, затем распаляют, раскрепощают, совместное решение этих нелепых проволочек делает их двоих сообщниками; оказывается на руку повод для лишнего смелого прикосновения, поглаживания, улыбки или насмешливого оскала Алукарда, расстёгивающего третью (кто придумал их столько?) пуговицу на манжете пижамы. Рука Интегры соскальзывает по его обнажённому предплечью, почти попадая в раструб перчатки. Снять нельзя, оба осознают это, но рука задерживается, прикрывая узор печати. Снять нельзя, но сегодня можно прикрыть, забыть, не обращать внимания.
Свободной рукой Интегра проводит по белеющей в темноте тепловатой груди, осторожно, несмело. Первый порыв страстей схлынул, и подобралось вплотную вкрадчивое сомнение, не слишком ли нов для неё этот опыт, не важнее ли сохранить былые привычные отношения: полусерьёзное противостояние на расстоянии вытянутой руки. Но тут Алукард разворачивает кисть, переплетаясь с хозяйкой длинными пальцами, прижимаясь гладкой кожей перчатки к чувствительной середине ладони, откуда аж до сердца прокатывается тёплый комок, заставляя открыться, признаться себе, что за все пролетевшие годы так и не затянулась рана, не заполнилась пустота, оставшаяся после исчезновения этой части её жизни: ближе, чем слуга, больше, чем друг. В груди занимается не успевшая ещё изгнаться тоска, разливается почти физически ощутимой болью, лучшим средством от которой оказывается приникнуть, кожа к коже, к обнажённому телу напротив, ощутить, как чужие губы ласкают плечи, как пытаются найти путь сквозь её длинные волосы и запутываются руки, отдаться на волю праздника жизни, жаром растекающегося по венам.
Отведя в сторону волосы Интегры, Алукард опрокидывает её на спину, вытягиваясь сверху. Кажется, что он готов прямо сейчас решительно взять то, чего домогался всю её юность. Но рука его тянется под подушку. Алукард достаёт оттуда пистолет, снимает с предохранителя, кладёт на прикроватный столик и встречается с хозяйкой взглядом. Желание в рдеющих багровых глазах, которое иначе как демоническим и не назовёшь, сменяется немой просьбой. Интегра понимающе поглаживает его щёку кончиками пальцев. Остановить, если вампирский голод возьмёт верх. Уберечь от собственной природы. Губы складываются в невесёлую улыбку. Пускай сама Интегра предпочла оставаться человеком, ни один человек не смог прижиться рядом с ней, уступить первенство, но не отказаться от превосходящей силы, признать власть, но не покориться безвольно; только её Алукард.
«Мой», — спирает дыхание гордая мысль, когда Интегра проводит губами по его груди. Бледная кожа и жёсткие волосы пыльно-горьковаты на вкус — и солёны там, где соприкасались с её телом. Пьянит собственническое желание, чтобы после этой ночи на его теле не осталось ни единого несолёного дюйма, чтобы тепловатая плоть пропиталась жаром человеческого тела, и их двоих было бы не различить ни на вкус, ни на ощупь...
...чтобы эти несуразные запахи: душевого желе с вербеной, ночного крема, табака — были смыты пахучим человеческим потом, мускусом, слюной от его поцелуев; хочется льнуть к хозяйке, теряться в объятиях, любить, утратить понимание, где начинается одно тело и заканчивается другое.
Хотя и возвышаясь над распростёртой Интегрой, Алукард вовсе не ощущает себя хозяином положения. Нет, скорее, пёс, рвущийся вперёд, изнывающий под ласково опущенной на загривок рукой, проводник в страну, которая пускай и умудрённой годами его хозяйке ещё неведома, а ему уже полузабыта. Женское тело под ним сводит с ума запахами, жаром и оглушительным сердцебиением, манит белеющими на фоне смугловатой кожи грудями, подутратившими девичью упругость, но всё равно сочными, пышными. Грудь женщины, не вскормившей ни одного ребёнка. Ласки обтянутых кожей перчаток пальцев, губ, аккуратно смыкающихся на бугристом соске, заставляют так нечаянно и провокационно застонать женщину, не знавшую ни одного мужчины, и этот прорвавшийся сквозь сдержанность стон ударяет в голову, как кровь девственницы. Приходится на миг отстраниться, вскинуть голову, убирая острые зубы подальше от тонкой кожи, с рычанием вжаться бёдрами и изнывающим членом в матрас, позволяя волне похоти и жажды крови перекатиться через себя. А затем можно опуститься ниже, потеревшись щекой, расправить небольшой валик на животе, серебрящимся лёгким пушком, втянуть аромат возбуждённого влажного лона. Его женщина. Его хозяйка: собственность и собственница. Его последний домен. Кровь Интегры кипит, кровь взывает, искушает и морочит голову. Алукард бездумно прослеживает языком русло артерии вдоль роскошного бедра, попадая в остро-солёное море под коленкой. Интегра вдруг захлёбывается смешком, брыкаясь от щекотки и приводя Алукарда в чувство. Рука машинально сжимается на шелковистой лодыжке дёрнувшейся ноги. После памятного ему подросткового эксперимента Интегра решительно отвергла моду на бритьё ног. В свете дня её обнажённые голени бывают окружены золотистым ореолом густых волосков. Алукард, дунув, распушает их.
По-прежнему светлая и золотистая, а так же упрямая и решительная, жестом микеланджеловского Творца Интегра протягивает Алукарду руку, возвращая его к себе, наверх, помогая занять место между роскошных бёдер. В почти не оставившем места радужке зрачке отражаются алые огни его глаз; Алукард задаётся вопросом, что видит другое око Интегры, которого нет.
— Иди ко мне, — выдыхает она.
Он — к ней. Не она — к нему.
Алукард входит в неё слишком резко, ликование от долгожданного вторжения в другое тело захлёстывает все остальные ощущения, и лишь пару алчных толчков спустя до сознания доходит звук резко, сквозь зубы втянутого дыхания Интегры. Он было замирает, но она шепчет: «Не останавливайся», — поглаживая напрягшуюся спину, опуская горячую ладонь на ягодицы, и Алукард снова даёт волю снедающему желанию, доверяя, что она не позволит причинить ей вред. А судя по блуждающим по его телу рукам, по подающимся навстречу бёдрам, первые болезненные ощущения не умерили ответного желания Интегры. Алукард жадно впитывает каждое соприкосновение трущихся друг о друга лобков, животов, каждое колыхание округлых грудей. Моё. Хозяйка. Невеста, не венчанная браком ни дня, ни ночи. Его леди Хеллсинг, его от спутавшихся в запале страсти, разметавшихся волос до удлинённой твёрдой стопы, задевающей порой голень. Хочется дотянуться до каждого её пальчика, развоплотиться и растечься по её коже, но в то же время и притиснуть, удержать, судорожно вбиться, втереть в её лоно скопившееся в чреслах напряжение и выплеснуться в сладкой, ни с чем не сравнимой развязке...
Губы Интегры слегка передёргиваются от боли, когда Алукард, опомнившись, разъединяет их тела, перекатывается на бок и вытягивается рядом. Проведя рукой по паху, он задумчиво слизывает с пальцев пряные последствия их сношения: обильные соки женского лона, семя и, самое главное, девственную кровь. Интегра, приподнявшись на локте, наблюдает за ним, затем нежно целует в лоб и снова ложится рядом. Движения её усталы и томны; усталость и истома её переливаются воспоминаниями о недавнем действе, и Алукард лениво любуется этими радужными переливами. Интегра засыпает, прижавшись к нему, и лишь во сне отодвигается, зябко кутаясь в одеяло — всё-таки собственное тепло человеку привычнее прохладного прикосновения вампира.
Можно бесшумно удалиться, просочиться сквозь стену, чтобы не побеспокоить спящую даже шорохом двери. Но нигде в доме не будет такой тишины, наполненной непривычным ощущением завершённости, определённости, спокойного ожидания неизбежного. Навряд ли Интегра станет возражать, если поутру обнаружит его рядом, спящим. Скорее, улыбнётся и задвинет плотную штору.
За окном занимается розоватый рассвет — наверняка самый прекрасный рассвет в жизни Алукарда. Вот только внимание его приковано к узору вен на тонком веке Интегры.