Очередное Осеннее ОТПшное Обострение

[rendom-house]

По словам одного из монстров фэндома «фанфик отличается от других жанров тем, что сразу пишется с целью вызвать оргазм мозга у читателя и автора.»(С)
Считайте это первым предупреждением. Автор, во всяком случае, уже .
И чего-то меня заклинило на латинских названиях...

Название: «Caritas»
Автор: Rendomski
Пейринг: Уолтер/Интегра
Категория: гет
Рейтинг: PG-13
Жанр: дарк / романс
Размер: мини
Предупреждения: Юст, кинки уровня чистейшего G (включая длинные предложения), остальной рейтинг — за сопуствующие обстоятельства.
Саммари: «Caritas» в переводе с латыни — милосердие, забота, любовь; ценить нечто превыше всего. После нападения Валентайнов Интегра оказывает последнее милосердие своим людям. Уолтер заботится об Интегре, в меру своего разумения.
Дисклаймер: все персонажи принадлежат Хирано, ни на что не претендую, просто развлекаюсь.

Лилии стали
В руках его расцвели.
Кровь и ладан в их аромате.
Рок-орден Тампль «Жанна д'Арк»

По опустевшему — вернее, обезлюдевшему — особняку звук выстрелов разносится особенно гулко. Мерные, неторопливые, один за другим с продолжительными паузами на перезарядку через каждые шесть.
Шестьдесят восемь, шестьдесят девять — настырный счётчик щелчками где-то в районе виска педантично отмечает каждый выстрел, взвинчивая, затягивая неведомую пружину. Когда счёт заходит за семьдесят, Уолтеру едва хватает выдержки спокойно и лаконично дать указания новоприбывшей охране и только тогда поспешить к Интегре.
Семьдесят восемь, семьдесят девять... Интегра дико озирается посреди превращённого в поле битвы — или бойни — коридора, глядя то ли поверх запотевших очков, то ли через них — разницы уже наверняка никакой. Лицо перекошено в напряжённом прищуре, леди всё силится разглядеть рефлексивное шевеление недобитого упыря, различить характерное утробное ворчание, нервно дёргается при появлении Уолтера. Мисс Виктория, верный оруженосец, держится чуть поодаль и пытается не выдать себя ни звуком, только по щекам предательски катятся крупные слёзы. Уолтер шёпотом отсылает её. По приблизительным подсчётам, в «Хеллсинге» должно было находиться чуть больше, чем семьдесят девять человек, но оставшихся то ли очень удачно расчленила маленькая вампирша, то ли они ещё угасают где-то по углам — не суть, с ними найдётся кому разобраться. Немёртвые бывшие сослуживцы волнуют сейчас Уолтера меньше всего.
— Это всё, сэр Интегра. Больше ничего не осталось.
Тон невольно получается вызывающе лёгким и будничным, словно речь идёт о десятке подписей, которые директору «Хеллсинга» нужно было проставить на каких-то маловажных документах исключительно ради соблюдения формальностей. Интегра, замерев, стоит посреди коридора минуту, другую. Уолтер не может прочесть ни единой эмоции в погасшем взоре, в одеревеневшем лице. Леденящим ужасом подкрадывается мысль, что Майор безошибочно нашёл слабое место Интегры: её организация, её люди — куда следовало нанести беспощадный удар; что её сломали, и стоит ему, Уолтеру, отойти от леди хотя бы на пару шагов, как она поднимет револьвер к виску и спустит курок в восьмидесятый раз. Стиснув её плечо, сильнее, может, нежели необходимо, Уолтер ведёт машинально переставляющую ноги хозяйку к себе в кабинет, запертый и нетронутый, чудом уцелевший уголок без следов погрома или крови — кроме той, что щедрыми мазками изукрасила одежду самой Интегры, что крапинками брызг подсыхает на её лице, что увязла в длинных волосах. Покорной, слишком покорной куклой Интегра позволяет усадить себя на стул, высвободить из ватных пальцев револьвер. Шок. Уолтеру десятки раз доводилось выводить людей из подобного состояния, но никогда, даже на первых порах, не боялся он так допустить промах, неверное движение, будто перед ним нежный, готовый от малейшего неловкого прикосновения обронить лепестки цветок, а не его несгибаемая, прошедшая огонь и воду леди.
Уолтер преклоняет колено, берёт её за руки. Правая холодна тем особым стылым холодом плоти мертвеца, что всегда на градус прохладнее воздуха, будто смерть, не довольствуясь одной жертвой, принюхивается, вытягивая тепло из окружения. Жар левой обжигает даже сквозь два слоя перчаток, жар руки, в которой только что был зажат раскалившийся от стрельбы револьвер. Запахи палёного шёлка, крови и пороха будоражащими, обостряющими восприятие пряностями вплетаются в знакомый букет ароматов: табачный дым, ваниль, более острая, чем обычно, нотка девичьего пота. Уолтер выбирает вначале левую руку, стискивает между своими, успокаивая, оттягивая жар, расслабляющим нажимом приглаживает по костяшкам, разминает её пальцы, всё норовящие скрючиться, обхватить рукоятку и спустить курок. Тонкая выделанная кожа легко скользит там, где белый шёлк остался неосквернённым, но неприятно запинается, трётся о бордово-бурые пятна, и, в очередной раз наткнувшись на препятствие, Уолтер не то что даже решается — руки действуют как-то совершенно произвольно, будто совершают само собой разумеющийся рутинный поступок, а не переступают преграду приличия, которая блюлась годами. Пряжка под девичьим запястьем расстёгивается легко, Уолтер, затаив дыхание, стягивает шёлковую измаранную перчатку, выворачивая наружу, в любой момент ожидая возмущённого возгласа Интегры, ошеломлённой дерзкой выходкой, — но потускневший взгляд по-прежнему отстранён, загорелая рука с единственным пятнышком родинки над указательным пальцем остаётся безвольной, словно без костей, хотя те проступают безукоризненно прямыми очертаниями, переплетённые изысканным узором синеватых венок, переходят в округлые костяшки, в меру набитые годами терпеливых тренировок. Он разминает, перекатывая в пальцах, каждый сустав, растирает точёные фаланги. Осторожно, будто тонкий до полупрозрачности фарфор, Уолтер укладывает расслабленную кисть обратно хозяйке на колени и, осмелев, стягивает перчатку и с другой руки. Эту тоже нужно расправить между своими ладонями, согреть, передавая забранное у её сестры тепло, восстанавливая равновесие, — но руки Уолтера горят уже собственным огнём в удушении ставших впервые за десятилетия поразительно неудобными перчаток. Не даёт покоя, пугая и возбуждая одновременно, мысль о том, что Интегре не может не передасться лихорадочный накал и трепет его прикосновений, что даже ошеломлённая разыгравшимся наяву кошмаром, она не может не ощутить его жажды бездумно обнажить руки и влиться пальцами между тонких костей, живая кожа к коже, чтобы нервы онемели от избытка ощущений, как от удара током. Непосредственно осязать притягательную бархатистость тыльной стороны её кисти, дразнящее перекатывание чуть выступающих местами вен; мельком, мимолётным фривольным намёком пробежаться туда, обратно между средним и указательным пальцами, впервые вытянув бок о бок, сравнить свою удлинённую кисть с резко выступающими костями, узловатыми суставами, сильными пальцами, тонкими чёрточками шрамов, складывающимися в загадочные иероглифы — будто печать присягнувшего на верность опасного оружия — и её крупную, как для женщины, но всё равно обманчиво изящную и женственную на его фоне руку; проверить, насколько гармонично сочетается золотистый здоровый летний загар и потемневшая от возраста увядающая кожа. А там, глядишь, Уолтеру достанет смелости скользнуть и вниз, в сокрытую от взгляда ладонь, познать контраст шероховатых, намозоленных оружием подушечек и нежной чувствительной середины ладони, вслепую проследить на ощупь борозду линии жизни и неумело, хотя бы приблизительно попытаться угадать будущее — изводящее томление, однако, требует бесцеремонно вывернуть ладонь, пролить на пророческие письмена свет, прочитать каждое начертание, будто безвкусно подглядывая в конец книги. Или просто исступлённо прильнуть собственной ладонью, линия к линии, и сопоставить, сколько ещё суждено им совпадать: миллиметров, дней, часов, минут?
Но вне утягивающего за собой наваждения Уолтер уже закончил разминать длинные пальцы и медлит на самых кончиках с коротко обрезанными безупречными ногтями: кажется, единственной чертой Интегры, оставшейся безупречной после её кровавого шествия. Может, поэтому Уолтеру мнится, будто лишь через прикосновение к ним возможно заставить её перешагнуть через потрясение, заставить прийти в себя, вернуть прежнюю гордую леди, а если ничего не выйдет, если ему придётся всё-таки смириться и уложить на колени и эту руку, не добившись ответа, то накатывающееся отчаяние, затягивающаяся в виске пружина способны толкнуть его на самые крайние действия, хотя бы и назвать Интегре в лицо имя предателя, выбить клин клином, потрясение ещё большим потрясением. Пускай ответом будет отрицание, ярость, недостающий восьмидесятый выстрел — только пускай будет ответ, а не это бездействие и молчание. И тут смуглая кисть, наконец, оживает — сердце Уолтера ёкает от пронзительного торжества, — кончиками пальцев Интегра успевает слабо ухватить за его пальцы: то ли несмело пожимая в немом жесте благодарности, то ли пытаясь удержать, но его рука выскальзывает. Спешно поднимаясь на ноги, Уолтер ловит себя на мимолётной надежде немыслимым образом удержаться, когда их пути разойдутся, когда жизнь его вывернется наизнанку, подобно давешней перчатке, вот так же на секунду замереть на кончиках её пальцев.
Он избегает даже в мыслях упоминать всуе грызущее его противоречие, при котором память о каждом самом незатейливом прикосновении переполняет тебя годами, но вместе с тем кажется, что целой вечности, проведённой рядом, не хватит, чтобы удовлетворить томительную тоску.
— Я принесу вам плед. И чашка горячего чая, думаю, тоже не помешает.
Уолтер скрывается за дверью, не дожидаясь позволения. Разгоревшееся в поостывшей было с годами крови пламя слишком жадно, чтобы довольствоваться его сдерживаемым пристойным размеренным дыханием, и вспыхнувший на впалых щеках румянец тоже грозит выдать Уолтера с головой. Пламя желания, пламя недавно выигранного рискованного поединка — и пламя свежей, незамутнённой ненависти: к Майору, нанёсшему удар с точностью безумного гения, к Айлендзу, в своей безжалостной справедливости невольно довершившего этот удар, разворотившего и без того глубокую рану. Но, может, оно лишь к лучшему. Первый раз — он всегда самый болезненный, затем изнурённая плоть теряет чувствительность, зарастает мозолями натёртая кожа. В следующий раз Интегре терять своих людей будет легче — а лучше всего будет нанять людей, которых терять не будет так жалко; хотя бы и наёмников, войну за деньги Интегра всегда считала презренным занятием. В следующий раз поднять руку на обратившегося в нежить бывшего подчинённого, отдать приказ об уничтожении ей будет значительно легче.
Уолтер позаботится, чтобы в следующий раз ей не было больно. Почти.