Однажды в Амстердаме (продолжение)

[rendom-house]

Небольшое и сильно задержавшееся, но продолжение

Название: «Однажды в Амстердаме»
Автор: Rendomski
Канон: между «Дракулой» и «Хеллсингом»
Герои и пейринги: Абрахам ван Хельсинг, Алукард, ОМП и ОЖП в количестве, персонажи «Дракулы» за кадром. Упоминается Абрахам/Мина, Абрахам/ОЖП.
Жанр: драма
Размер: миди, в процессе.
Категория: джен, недогет
Рейтинг: R
Предупреждения: насилие, расчленёнка, сексуальные поползновения в отношении несовершеннолетних.
Примечание: В фике присутстует горстка нарочитых и, возможно, нечаянных анахронизмов.
Саммари: Доктор ван Хельсинг привозит с собой в Амстердам из Румынии зловещий груз и двойную жизнь впридачу.

Начало здесь.

Старое

Но в приёмной, когда он вошёл, царило спокойствие. Прилежно сложив руки на коленях, Хильда сидела на одном из расставленных вдоль стены стульев. В полумраке, разогнать который тусклому экономному ночнику было не под силу, снова забрезжило золотистое сияние, приглушённое теперь, будто тучей, грубой тёмно-серой шалью. Отвернувшись, чтобы зажечь один за другим лампы на стене, Абрахам постарался унять волнение. Он имеет дело с болезнью, только и всего, пускай болезнь эта экзотична и прежде не описана — с научной точки зрения, во всяком случае. Другое дело, что описание её не будет всего лишь каталогизацией очередного недуга, который назовут в его честь. Новость эта совершит переворот в представлениях о природе человека, о смысле человеческой жизни и смерти...
— Снимите шаль, пожалуйста.
Взвешенные, вполне ожидаемые от врача слова прозвучали с неуместным придыханием. В газовом свете заблестели на полу осколки небольшого зеркала, висевшего прежде на стене — теперь, подняв глаза, на его месте Абрахам увидел только пустую вычурную раму.
— Дайте-ка я лучше сниму что-нибудь другое, — Хильда затянула края шали сильнее и, впервые встретившись с Абрахамом глазами, уставилась чересчур пристально, проникновенно. Холодком по спине вспомнился схожий взгляд Люси Вестенра. Схожий долгий взгляд мадам Мины у костра на перевале Боргезе. — Чулок, вот, — плавно, грациозно склонившись, Хильда приподняла пухлой ручкой подол. — Правый или левый?
Вульгарные, неуместные заигрывания рассердили бы Абрахама, будь она повзрослее. Однако очевидная невинность Хильды, которую хоть и окунули в липкую, тяжело смываемую грязь порока, но вряд ли порок успел разъесть её изнутри, не позволяла Абрахаму испытывать ничего, кроме жалости вперемешку с отвращением к толкнувшим Хильду в эту грязь людям. И нелюдям.
— Перестань, — строго велел он. — Хильда, я не лукавил, заверяя ван дер Вильдерс, что привёз тебя сюда из-за твоей болезни. Видишь ли, я знаю, что с тобой произошло. Мне не в новинку случаи, как твой, сама могла бы догадаться. Так что просто покажи мне твою шею. Покажи мне, куда он тебя укусил.
С показной детской обидой Хильда надула губки, размотала, слегка путаясь, шерстяную шаль и швырнула её прямо на пол.
— Ну? — протянула она, в нахальстве теряя всякое сходство с малолетней кокоткой. Напротив, теперь было ясно как на ладони, что она едва переросла возраст обычной дворовой хулиганки, за дерзостью пытающейся скрыть испуг. На нескладно длинной шее зияли две до боли знакомых ранки. Абрахам перевёл дух, получив наконец последнее и неоспоримое подтверждение. Надувшись и неуверенно покачиваясь, перед ним стояла награда за три месяца бесплодных поисков: не горячка, не, боже упаси, очередной сифилис, не даже редчайшая лихорадка Ласса, а настоящая новообращённая дракулина. Собственный несоразмерный несчастью восторг не вызывал уже у Абрахама стыда. Вампиры, выходит, не обходили Амстердам стороной — и кто, кроме него, мог Хильде теперь помочь, помочь другим, перепроверить достигнутое им однажды и оставить указания для врачей, подвижников, которые продолжат его дело?
— Как всё произошло, ты помнишь? — с волнением спросил Абрахам. Хильда склонила голову. Распущенные локоны игриво пересыпались.
— Было жутко. И больно. И много крови. Ну, знаете, как это бывает впервые?
Двусмысленность прозвучала естественно, будто сложилась сама собой. Абрахам кашлянул. Столько он готовился к объяснениям, столько раз произносил про себя речь, идеально, как казалось, подходящую к моменту истины — и вдруг перед лицом Хильды ван Лее, лукавым без хитрости, ангельским в обрамлении небрежно размётанных кудрей и одновременно пошло приземлённым пышными оборками неуместного взрослого декольте, перед её лицом все откровения, мрачные предупреждения и искренние обещания представились такими надуманными, напыщенными, нелепыми, едва ли не как это самое злосчастное, слишком взрослое платье.
— Как я и сказал, Хильда, ты больна, — приступил кое-как Абрахам. — Очень серьёзно больна. — Хильда передёрнула плечиками, искоса наблюдая, как оборки и падавшие на плечи локоны всколыхнулись. — О, вижу, воспринимать свой недуг с надлежащей серьёзностью ты не настроена! Ну, подумаешь, сонливость в неурочное время, потеря аппетита, вспышки то странного веселья, то злости... Просто ты понятия не имеешь, что с тобой стряслось и что ожидает тебя в ближайшем же будущем.
Под сапогом звякнули осколки зеркала. Осенённый удачной мыслью, Абрахам склонился и выбрал осколок покрупнее.
— Осторожно, порежетесь, — лукавство в голосе Хильды вдруг надтреснуло. — До крови.
Всё-таки понимает больше, чем показывает, подметил Абрахам с азартом врача, по смешанным симптомам пытающегося определить стадию болезни. Он повернул осколок зеркальной стороной к своей заволновавшейся пациентке.
— Посмотрись, Хильда.
— Не хочу. Плохая примета, в разбитое зеркало смотреться.
— Зачем ты разбила зеркало?
— Нечаянно.
«Нечаянно» прозвучало чересчур легкомысленно для нищей девочки, разбившей несомненно дорогую даже на вид вещь. Абрахам с нажимом повторил вопрос:
— Зачем ты разбила зеркало, Хильда?
— Я там мёртвая и некрасивая.
По лицу Хильды пробежала синюшность, будто отражённая осколком зеркала обратно. Ответ на минуту озадачил Абрахама. Он ожидал услышать, что зеркало перестало отражать Хильду вовсе, как не отражало Дракулу. Поэтому, полагал он уже после смерти мисс Люси, в определённый момент та велела убрать из своей комнаты зеркала. С другой стороны, мадам Мину смотрящейся в зеркало он пару раз заставал, но полагал, что застывшее отчаянное и решительное выражение её с жёстко сжатыми губами вызвано зрелищем крестообразного ожога на лбу, оставленного освящённой облаткой. Всякий раз сеанс созерцания заканчивался тем, что она легонько касалась ожога, клейма и убирала зеркало. Стало быть, вот, что там видела мадам Мина. Зеркала было не обмануть вампирским гламуром; оно отражало истинное лицо нежити.
— Потому что такова ты теперь на самом деле. Мёртвая и некрасивая.
Улыбка Хильды померкла, лицо приняло жалобное и обиженное выражение, взывающее к совести Абрахама. Обидел ни за что, ни про что девочку, чьё единственное богатство составляли только начинавшаяся жизнь и красота. Но доктор ван Хельсинг был неумолим:
— С каждым днём недуг всё сильнее будет одолевать тебя, а надежды на возвращение к обычной жизни будет оставаться всё меньше. Ты не сможешь принимать пищу, только тяга к крови станет всё нестерпимее, — дёрнувшись, Хильда отвела глаза от пальца Абрахама, в который упирался острый угол зеркального осколка. — Тяга эта доведёт тебя рано или поздно до преступления. После которого не останется ни возможности излечиться, ни шанса на нормальную человеческую жизнь. На человеческое счастье и благополучие. Никогда.
Хильда скривилась, губы её передёрнулись, однако новой дерзости или скабрезности у неё в ответ не нашлось.
— Я могу вылечить тебя. Возвратить тебе жизнь, твоё красивое отражение в зеркале. Но только если ты искренне хочешь этого сама.
— Он, — произнесла Хильда подчёркнуто вполголоса, с опаской, будто даже не имя, произнесённое вслух, один намёк лишь на таинственного «него» мог накликать виновника её состояния, — сказал, что это насовсем.
— Да. Обычно то, что случилось с тобой, необратимо, насовсвем. Но мне известно, как повернуть твоё обращение вспять. Только мне понадобится и твоя помощь. Нам придётся разыскать «его». Того, кто обратил тебя. И заставить разорвать узы власти над тобой.
Хильда вздрогнула всем телом и явно побледнела бы, если бы оставалось куда дальше. Абрахам и сам не отказался бы от большей уверенности в своём предприятии. Некому было здесь, в Амстердаме, встать с ним плечом к плечу, философская ртуть вся была потрачена на связывание и подчинение другого вампира, покоившегося ныне в соседнем помещении. Но с другой стороны, совратитель невежественной девчушки из трущоб — явно не Дракула, и в подмётки королю нежити не годится, да и не ожидает умелого отпора. А у Абрахама наготове не только кол и распятие, но и целый небольшой арсенал. Если покрытая серебряной амальгамой пуля оставила надолго рану на самом Дракуле — нет, не произносить этого имени даже в мыслях! — то обычного вампира из строя выведет наверняка. Главное, чтобы не упокоила вовсе, пока тот не освободил всецело зависимую от его существования свежеобращённую дракулину.
— Мне уже удалось раз излечить одну женщину, — подбодрил Абрахам как Хильду, так и себя.
Лицо Хильды наконец-то выразило приятную взгляду Абрахама серьёзную сосредоточенность. Но, поразмыслив так немного, спросила она всего-навсего:
— Она красивая? Та женщина?
Не рассмеяться её наивности стоило немалых усилий; наружу прорвалась лишь снисходительная улыбка. Несмотря на суровый опыт, который, казалось, должен был заставить Хильду повзрослеть раньше времени, вопрос с головой выдавал, что она недолго ушла от детей, с чистой непосредственностью восторгавшихся «кьясивой» леди.
— Ты красивее.
От удовлетворения Хильда воспряла духом. Нет, безусловно, любое сравнение между образованной, энергичной, волевой Вильгельминой Харкер и этой неразвитой девочкой из трущоб было бы немилосердным. Но если сравнивать исключительно внешность, то здесь Абрахам душой не покривил: миловидная, но с довольно типичными, не привлекающими внимания чертами лица мадам Мина уступала юной златовласой нимфе, пару лет ещё — и достойной модели для Рембрандта или Тициана наших дней. Потрясение, которое Абрахам испытал при встрече с ней, не следовало списывать исключительно на вампирское обаяние.
— Но она очень смелая, — добавил Абрахам, не желая, чтобы упавший на благодатную почву распускающегося женского тщеславия скупой комплимент вскружил головку его легкомысленной пациентке. — Сейчас она полностью здорова и прекрасно поживает. У неё муж, с которым они давно любили друг друга, — чуть сдавило горло, когда поучительный рассказ перетёк внезапно в своего рода самоистязание. Но направленный на Абрахама ясный взгляд настаивал на закономерном счастливом женском финале. — Дети... Будут когда-нибудь. Благополучие. Друзья.
Маленькая рука коснулась его манжета. Порывисто Абрахам перехватил её, зазвенел о поверхность стола отброшенный зеркальный осколок.
— Нет-нет, не тревожься за своё будущее. Потом, когда ты поправишься, я ни за что не позволю тебе вернуться в... — слово «бордель» при ней Абрахам произнести не мог, пускай на счету её доставало куда худших слов и переживаний, — в заведение. Ван дер Вильдерс не посмеет настаивать. Тебе по закону и приближаться к подобным местам не положено. Какие бы долги и договора ни висели на тебе или на твоей семье, я найду выход. В законах я разбираюсь не хуже, чем в медицине, вот увидишь. Нет, хуже, впрочем, — но только потому, что в медицине я разбираюсь очень хорошо! — Абрахама переполнял душевный подъём, в котором росли и лопались пузырьки еле сдерживаемого счастливого смеха. — Никто и не узнает, чем тебе пришлось заниматься, даже почти и не пришлось ведь. Магда, моя квартирная хозяйка, не одну девушку обучила и пристроила в хороший дом.
Тут смеха Абрахам уже не сдержал, при мысли о том, что уговорить Магду помочь будет наверняка задачей позаковыристее, чем вовремя обнаружить в большом городе жертву вампира, которой ещё можно помочь, или выследить и одолеть этого самого вампира.
— Но я не хочу ни в какой другой дом. Я останусь с вами, ладно?
Восторженность её льстила и заражала, подпитывая головокружительное настроение самого Абрахама.
— Если только Магда согласится, ты и так долго здесь протрудишься. Надоест ещё, вот увидишь.
Юркая рука Хильды тем временем выскользнула из-под его руки и накрыла сверху, прохладно льнула к его жилистой кисти. Не сидя, вскочив уже, Хильда нависала над Абрахамом, умоляюще вперив в него серо-синие, без единого пока что алого отблеска на дне зрачков глаза, искрилась и потрескивала статическим золотым нетерпением.
— Я всё могу делать, я у мачехи день напролёт, с утра до вечера трудилась. Хочете, вон, зеркало сейчас уберу — да, извиняйте пожалуйста за зеркало. Ничего не разобью больше! У вас тут там много скляночек всяких, но я буду очень-очень осторожна, чесслово!
— От помощи я, конечно, не отказался бы... — перед глазами встала ванночка с утопленными в грязно-синей воде предметными стёклышками. Оттенок глаз Хильды на миг вызвал в памяти этот мутный цвет, но тут она моргнула, опустились и взлетели снова золотящиеся ресницы. Нет, ничем не напоминают, как вообще в голову пришло, как вообще можно думать сейчас о замызганной ванночке — или как раз лучше думать о ванночке?
— Я просто останусь здесь, да?
Хрустально прозвенело крошево под лёгкими ногами. Милая мисс Люси устроилась у Абрахама на коленях, как уютное маленькое солнце, чистое и весеннее, не обжигающее ещё, только ласково припекающее, подпитывающее охотно теплом, которое поползло вверх от придавленных приятной тяжестью бёдер. Нет, не Люси ведь. Нега обволакивала беспокойный разум, шептала, что нелепо сейчас терзаться отвлечёнными вопросами. Но внутри стержнем, костью, бывшей всегда органической и незаметной частью его самого, но упёршейся вдруг в горло встало убеждение, что вспомнить имя мисс Люси крайне важно.
На округлом плече платье держалось еле-еле. Чувство гармонии Абрахама не вынесло этого вопиющего несовершенства, и он потянул винно-бордовую ткань дальше вниз, огладил открывшуюся взгляду и ладони безупречную кожу...
— Фу! — нежное личико Люси передёрнулось во внезапном отвращении. Резко дёрнув плечом, она сбросила его руку. — Воняет!
Что-то здесь было неладно.
— Тихо-тихо, не берите в голову, не волнуйтесь, милый доктор.
Провела пальцами по его губам, склонилась ниже Люси, нет, Хильда, нет, не Хильда, не его Хильда, и ей непозволительно было склоняться над его губами, нет, над горлом, которое она открыла, резко откинув за подбородок его голову назад, — и замерла с недовольным возгласом. Опомнившись, Абрахам воспользовался моментом и сильным толчком, без оглядки на нежный возраст и слабый пол, скинул Хильду с колен, вскочил и выхватил из кармана сюртука полураздавленную головку чеснока.
— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti!
Хильда взвизгнула, прикрывая голову руками, будто в воздетой длани Абрахам держал меч карающий, а не головку чеснока. Другой он невольно стиснул скалывающую узел шейного платка серебряную брошь в форме креста, которая, похоже, только что спасла ему жизнь. Им обоим, ещё быть может. Абрахама колотило от жгучего стыда и злости: на глупую ветреную девчонку, на себя, за то что злится на неё, когда себя и только себя должен винить за слабость, за предательство памяти своей Хильды, чистой памяти Мины Харкер. А ведь краткому искушению, охватившему его только что, далеко было до густого парализующего морока, который он едва преодолел в мавзолее Дракулы и его жён. На минуту лишь утратил бдительность — и тут же был взят врасплох.
— Глупышка, — выдохнул он. — Прости. Я хочу, я обещаю тебе помочь. Но без ответного старания с твоей стороны ничего не выйдет. Тебе придётся взять себя в руки.
— Сами себя в руки возьмите! — взвизгнула Хильда. От беспечного кокетства и умилительности не осталось и следа. — Такой же кобель, как все! И помощь свою подальше засуньте. Ах, Хильдочке очень плохо! Ах, помираю тут, — она картинно закатила глаза. — Да в жись лучше мне не было! Пусть кто хоть пальцем попробует ко мне притронуться.
— Ты не знаешь, о чём говоришь...
— Уж я-то знаю, мейнхеер доктор. Пройти дайте. Не то покажу, кто тут чегошь не знает.
Всплеска злости и враждебности со стороны Хильды Абрахам не ожидал, но и ошеломлён не был. Болезни часто вызывали даже у самых милейших в повседневной жизни людей резкие смены настроения, а затрагивающие душу болезни — и подавно. Внезапно прорезавшийся симптом он встретил, как и любой другой симптом: лекарством либо процедурой. Чётки, освящённые облатки, распятия: от вычурных натуралистичных круцификсов до самых простых крестом — с недавних пор висели, стояли, лежали в каждом мало-мальски свободном углу квартиры, смущая друзей и пациентов Абрахама экзальтированной католической религиозностью. Грошовый жестяной крестик в ладонь длиной лежал как раз под рукой, рядом с бутылью святой воды. В ответ на вызывающее требование Хильды Абрахам схватил крестик и, выставив вперёд, в той ей бросил:
— Проходи же.
Сжав кулаки, Хильда решительно шагнула к Абрахаму, готовая при необходимости смести его с дороги без лишних церемоний, воспользовавшись недавно обретённым, но уже осознанным физическим превосходством. Шагнула — и пружинисто отступила, словно обратным магнетизмом оттолкнутая эманирующей от выставленного вперёд креста священной силой. Тёмным крылом взметнулась шаль: Хильда перебросила конец за спину, снова заматывая шею, хотя, судя по перекосившемуся выражению, с большим удовольствием хлестнула бы шалью Абрахама по лицу. Не сводя с него глаз, Хильда слегка присела, напряглась, готовясь то ли к прыжку, то ли к прорыву, но Абрахам, поймав свет лампы, пустил Хильде в глаза тусклый «зайчик», и она снова отпрянула, прикрываясь ладонью. Сверхчеловеческой проворностью она, к счастью, овладеть ещё не успела.
— Твоя «неболезнь» открывает перед тобой новые возможности, верно? Но несёт в себе и новые слабости, которые обычному человеку показались бы вздором и нелепицей. Он не пояснил тебе этого, твой хозяин? Хозяин, Хильда. Не друг, не возлюбленный, не спаситель на белом коне, а хозяин. Для которого ты — собственность, игрушка, прихоть.
Теперь наступал он, в вытянутой руке держа перед собой невзрачный, но не менее действенный от этого крест, в другой шелестя перебираемой головкой чеснока. Наступал, оттесняя Хильду вглубь комнаты, к двери операционной. Мизинцем руки с чесноком он подцепил за кольцо связку ключей в кармане и кинул к ногам Хильды.
— Отопри дверь. Не бойся. Запирать тебя там я не собираюсь. Покажу только, кто из нас в самом деле ничего не знает.
Вход в затемнённую нынче операционную как служанкам, так и самой Магде был категорически запрещён (для верности Абрахам собственноручно врезал в дверь новый замок). С самого возвращение Абрахама из Румынии для лечения больных операционная больше не использовалась, при необходимости он договаривался на помещение в университетской клинике. Здесь же отныне окно постоянно было завешено плотной шторой, новое предназначение операционной клубилось в воздухе тёмным маревом, оседало вместе с пылью на стёклах шкафов и на занимающем значительную часть комнаты операционном столе. А в глубине помещения, позади стола, виднелось нечто массивное и продолговатое. Было оно значительно ниже стола, но вместо того, чтобы скрыться, съёжиться за ним, выпячивалось, воспаляя и искажая пространство. Пугающий оптический эффект не рассеялся, даже когда Абрахам сорвал бесформенный чехол, обнажая обычный светлого дерева гроб. Взвизгнув, Хильда в испуге прижала к губам ладонь, очень кстати: рука приглушила последовавший вскрик, когда Абрахам с грохотом откинул крышку гроба.
Неизвестно, доводилось ли Хильде при всём богатстве печального жизненного опыта лицезреть изнурённых до смерти голодом или тяжёлой истощающей болезнью, но тело в гробу выглядело именно так. Резкие от природы южноевропейские черты лица вдвойне резко выступали от изнурения, обтянутые бесцветной посеревшей кожей. Руки были скрещены на груди, поверх крупных костлявых кистей угадывались тончайшие, едва светящиеся красным штрихи пентаграммы. Новый, почти с иголочки элегантный костюм по последней лондонской моде только подчёркивал контрастом ужасающее состояние тела и злополучность судьбы его обладателя. Впрочем, навряд ли поражённая Хильда, отпрянувшая прямо в объятья Абрахама, была способна сейчас оценить превратности судьбы или изыски гардероба.
— Тише, тише, — Абрахам успокаивающе погладил её по плечам, со стыдом вернул приспущенное с одного плеча платье на место. — Только, нет, не отводи глаз, смотри и внимай. Вот, что ожидает тебя со временем. Труп, наделённый сознанием, но не живущий, ступающий по земле, но земле не принадлежащий, сохраняющий себя на грани существования. Нет для него уже ни спасения, ни посмертия. Вечное проклятие, тяжесть загубленных жизней довлеет над ним, толкает в пропасть безумия. И кол в сердце, рано или поздно, оказывается милосердием.
Растрёпанная голова дёрнулась, повернувшись невольно к торцу гроба, где Абрахам приставил к стене извлечённый из груди вампира тёмный от крови заострённый кол.
— Вы... вы... он...
— Он никому не причинит больше вреда. Ни женщине, о которой я тебе рассказывал, ни кому бы то ни было другому, — округлые, приятные под руками плечи дёрнулись, вырываясь. Хильда обернулась к нему, лицо, не искажённое больше прежней злобой, выражало по-детски искренний укоризненный испуг.
— Вы... не... меня?
— О нет, что ты! Поступить с тобой так же я и не думал. Остановить я собираюсь только того, кто обратил тебя, заставить его тебя освободить, пока ты не зашла по этому наипагубнейшему пути слишком далеко — как несчастный, которого ты видишь перед собой. Вот увидишь, я исцелю тебя. Верну к жизни, к людям, к родным и близким.
— К родным и близким? — резко переспросила Хильда, клацнула слышимо зубами, стиснула и скрежетнула ими, безупречно белая дамба на пути гнева, которую, однако, прорвало прежде, чем Абрахам осознал жестокий промах. — Да разумеется, сплю и вижу, как бы мне вернуться к родным и близким. К мачехе, которая продала меня, как куру на рынке. Ей, видите, своих собственных деточек кормить нечем, чтоб им лопнуть, прорвам! И плевать ей было, что меня, нетронутую, Марти меня даже в губы не целовал ни разу, положат под кого угодно, платили лишь бы денюжку! Под старого, жирного, вонючего, гниющего от триппера! Под выродка, у которого встаёт только на целочек, которых можно порвать в кровь! Под кого угодно, кто даст побольше. Но мне свезло так свезло, за всё невезенье отыгралась. Он такой был, красивше любого принца, и нежный, и заботливый. Даже если бы он меня просто выебал, я бы обрыдалась от счастья. Вы-е-бал! — Хильда почти выкрикнула вульгарность Абрахаму в лицо, как беснующийся капризный ребёнок, который стремится вывести терпеливого родителя из себя. — Но он сделал больше, он сделал меня... такой. Сильной. Чтобы я сама себе хозяйкой была.
— Как ты ошибаешься... — покачал головой Абрахам, но Хильду, глухую к любым увещеваниям, несло:
— Чтобы никто больше, ни мачеха Лотта, ни эта гадкая баба мне не указ были. А потом являетесь вы, мейнхеер доктор, весь такой из себя благообразный, хотя глазки-то бегают, и давай заливаться: ах, ей очень плохо! Предать его! Вернуть меня родным и близким! Спасти меня! Тьфу!
Возражений, извинений, слов сочувствия, которыми пытался перебить её Абрахам, Хильда за собственной гневной тирадой не слышала или не желала слышать. Лицо её снова перекосилось; злость, жажда возмездия, обоснованность которых, если не справедливость, сложно было отрицать, выплеснулись, подпитывая природу чудовища, в которое она преображалась. Под нараставшие крики и обвинения Абрахам, обуздывая собственные противоречивые чувства, принялся молиться. За себя, прости, Господи, как прощаем должникам нашим, прости гордыню, алчность к познанию, с которой бросился за лечение увлекательной пациентки, не вглядевшись в неё, как в человека, не спросив, не выслушав её невзгод. Молиться за неё, за девочку, которая не могла нагрешить ещё столько, чтобы заслужить подобную кару, молиться против неё, против чудовища, пускающего корни в её бедствия и слабости, в её злость и обиду, питающегося ими и разбухающего на глазах. Против чудовища, которое утверждало, будто оно и есть Хильда ван Лее, что злость и обида есть часть её сущности, а не гной, сочащийся из нанесённой бедствиями и слабостями раны, не грязь, которую можно смыть, не хворь, которую не поздно ещё исцелить. Абрахам снова поднял крест, намереваясь осадить, утихомирить больную, но Хильда выбила его из вытянутой руки, металл зазвенел жалобно о пол, как любая другая бесполезная жестяная безделушка.
Чужой, нечеловеческий оскал скривил красивый чувственный рот Хильды. Одним быстрым гибким порывом всего тела она дотянулась до прислонённого к стене кола и наставила заострённый конец Абрахаму в грудь. Абрахам попятился было к двери, но Хильда, не позволяя ему увильнуть от нацеленного острия, грациозно, будто в танцевальном па, описала вокруг него полукруг и, уперев кол прямо в грудину, толкнула Абрахама к стене.
— Говорите, предать, да? Говорите, кол в грудь, да? Спасти заблудшую сиротку от превращения в живой труп? Складно излагаете, доктор. Одна только неувязочка: я ведь собственными глазами видела, что такое настоящий вампир, а не это, это... убожество. Так что поглядим ещё, кому сегодня куда кол засадят.
Инстинктивно Абрахам дёрнулся и осознал с накатывающим испугом, что кол пригвождает его к стене с нешуточной и неумолимой силой.
— Прости, — выдохнул он. — Прости, Хильда, я подозревал, но не знал наверняка, что с тобой случилось. Кто так с тобой поступил.
— Ну как же, доктор. Ясно как день ведь. Захворала я. Смотрите, какая я хиленькая и болезная.
Боль, с которой кол надавил на кость, растеклась по всей груди. Абрахама прошибла испарина, он старался дышать животом. Кол давил снаружи, а колотящееся сердце заполняло грудь изнутри, и, казалось, смерть от удушья Абрахаму грозила прежде, чем Хильда успеет осуществить свою угрозу.
— Нет-нет, пожалуйста! — взмолился он, заглатывая небольшие контрабандные порции воздуха. Слава богу, Хильда не настолько была искушена в анатомии, чтобы упереть кол более метко, между рёбер. Или не попала ниже, в солнечное сплетение. — Хильда, родным тебя не вернут, обещаю. Сводничество — это преступление! Они ответят по закону. Перестань, пожалуйста. Дай мне руку, — главное было не перепутать и в панике не протянуть Хильде руку, в которой он так и сжимал чеснок, спровоцировать беснующуюся больную пуще прежнего. Даже более чем вероятная возможность, что Хильда переломает ему пальцы, не столько со зла, сколько от неожиданности, пугала меньше. — Дай мне руку, Хильда, и успокойся, пожалуйста. Я могу тебе помочь. Я могу тебя защитить. Я позабочусь, чтобы твою мачеху покарали за преступление. Клянусь тебе.
— Хочу, чтобы эта сука сдохла! Сдохла, а отродьев ейных натягивали, пока у них кровь из ушей не пойдёт! — «Дай мне руку, Хильда», — терпеливо повторил Абрахам, игнорируя поток угроз и непристойностей, будто смрад хлынувшего из вскрытой раны гноя. — Хочу сама размозжить черепушку каждому! А эту вашу старую грымзу Магду с её невъебенными милостями...
— Магду не тронь, — вырвался у Абрахама сдавленный хрип. Кол налегал на грудину, грозя сломать кость в любой миг. Рука ухватилась невольно за древко, но ослабить давление было ему под силу не более, чем приподнять навалившуюся на грудь скалу. И, как назло, была занята чем-то другая рука...
Хильда кокетливо склонила голову; переливаясь, пересыпались золотые локоны. Нечто потусторонне зловещее было в том, как разум, вопреки смертельной опасности и дикой боли, фиксировал незначительные мелочи её безупречной кукольной красоты. Куколка воистину: слишком поздно, признавал Абрахам, он понял, что имеет дело не с растерянностью и испугом, не с наносной грязью, не с гноем из раны, рассекающей здоровую плоть, — нет, преображение уже произошло, и новорожденное чудовище рвалось наружу из оболочки, бывшей некогда Хильдой ван Лее.
— Что-что вы сказали, милый доктор?
Театрально-насмешливо она повернула к нему деликатно выглядывающее из вороха локонов ушко. Склонилась ближе, чем Абрахам не преминул воспользоваться, ткнув ей прямо в лицо растерзанную в агонии последних минут духовитую головку чеснока. Хильда отпрянула. Получив свободу, Абрахам метнулся к двери — почти удалось, Хильда поймала его лишь за взметнувшуюся полу сюртука. Помышляя не о побеге уже, а о том, как бы дотянуться до инструмента в шкафу, Абрахам рванулся вперёд, но сукно и пуговицы держались крепко. Отчаянно он продолжал дёргаться, не смиряясь с тем, что жалких полметра не хватает, чтобы он встретил судьбу, последствие своих ошибок, хотя бы с оружием в руках — ах, почему револьвер он держал в кармане плаща, а не при себе? Вот-вот неженски, нечеловечески сильные руки должны были перехватить его за шею или за волосы, как вдруг, совершенно наоборот, отпустили. Абрахам впечатался в угол задребезжавшего застеклённого шкафа, вслепую наткнулся на полке на футляр, а из футляра, отчаянно поворачиваясь к опасности лицом, выхватил первый попавшийся скальпель. Невостребованный инструмент с металлическим звоном посыпался на пол. Возможность и необходимость вдохнуть полной грудью наконец нагнали его, но тупой боли, которой отозвалась грудь, Абрахам уже не заметил, как не слышал звона рассыпанного инструмента, стука покатившегося по полу кола, который выпал из рук Хильды, не видел её очеловеченного ужасом лица. Внимание Абрахама было приковано к ухватившим Хильду повыше локтей рукам. Крупные бледные кисти с заострёнными ногтями, с резко выступавшими, почти лишёнными плоти костями, поверх которых пульсировала багровыми тонкими штрихами печать Кромвеля. Ритм, с которым она пригасала, гипнотизировал, утаскивал за собой во тьму, и Абрахам, стиснув в руке скальпель, пристальным взглядом будто раздувал свечение печати заново, не давал угаснуть невозвратимо. Из транса его вывела шевельнувшаяся, показавшаяся из-за плеча Хильды голова. Звучно посапывая, точно огромный пёс, вампир принюхался, ведя скрытым за нечёсаными космами лицом от ключицы к уху Хильды, которая, казалось, была парализована ужасом и только тихо, коротко всхлипнула. А затем крупная неопрятная лапища сдёрнула вдруг с левого плеча Хильды платье, разрывая вместе с нижним бельём. Обнажённая, едва округлившаяся грудь колыхнулась, как молочное желе.
— Der phahl. Mach schnell.*
Глухой хриплый рокот исторгался будто бы не из горла, а напрямую из груди, продираясь наружу сквозь слои омертвелой плоти. Кол с пола Абрахам поднял механически, не задумываясь, что будет делать с ним далее. Зато явно задумалась Хильда и взвизгнула было, но удалось ей только замычать сквозь широкую грубую ладонь, зажавшую ей рот, и уставиться на Абрахама широко распахнутыми в панике глазами. Единственное логичное применение кола в этой ситуации представлялось абсолютно немыслимым. Насколько тяжелее должно было быть в своё время жениху мисс Люси; лучше бы он, Абрахам, сделал бы тогда всё собственноручно и со спокойным сердцем позволил бы Артуру Холмвуду ненавидеть его всю оставшуюся жизнь...
— Du oder sie.**
Снова тот же глухой, силой выталкиваемый в зазор между жизнью и смертью голос привёл его в чувство. Абрахам осмотрелся, взял в руку вместо скальпеля хирургический молоток. Глаза Хильды распахнулись ещё шире, почти выкатились, она забилась в хватке, фиксировавшей её с безучастной неподвижностью кандалов в каменной стене. Мысли о невинности, невиновности, невежественности Хильды, о том, что после вот этого потрясения она непременно поймёт всю чудовищность произошедшего, признает необходимость противопоставить себя вампирской природе и искушениям, мысли о том, что мисс Люси он наверняка, не удержавшись, дал бы второй шанс, пульсировали в углу мозга и лихорадили, как нарыв, но не прорывались, не нарушали общего сосредоточенного, как во время ответственной операции, спокойствия. Перед Абрахамом был больной, больной на той стадии, когда лекарства были бессильны, и ради спасения того, что можно было спасти, требовалась радикальная операция. Полная выборов и возможностей жизнь в точке настоящего свелась к чистой анатомии: сердце здесь, левее грудины, на уровне скукожившегося соска. Точно нацелить; задать направление первого удара — половина дела. Удар вошёл гладко, между рёбер. Теперь вколачивать как можно решительнее, жаль, не нашлось молотка увесистее, закончил бы быстрее и безболезненнее. Кость треснула; за сдавленным криком не слышно, но рука ощутила треск и слабину. Всё, кончено.
Кровь стекала тёмной густой жижей. Обвисшая в непоколебимой хватке Хильда казалась христианской мученицей с полотна художника — но только на миг. С правильных черт будто вместе с душой отлетели чувственность, эмоции, лицо преобразилось в посмертную маску, такую отличную всегда от лица человека при жизни. Кожа пошла трупными пятнами, которые выдавали несколько дней тому назад наступившую смерть, сдержанную на пороге, но взявшую своё наконец с лихвой.
— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня...
Вошедшие в память, так часто слышанные на поминальных службах слова псалма пришли настолько сами собой, что, произнося их, мысленно Абрахам в то же время отстранённо недоумевал: кол, которому он только что позволил выскользнуть из руки, но не распрямил ещё сомкнутых вокруг древка пальцев, считать успокаивающим жезлом или посохом?

* (нем.) Кол. Быстрее.

** (нем.) Ты или она.

Невольный сообщник Абрахама, который всё это время держал безжизненное тело на весу, пошатнулся и сел в гроб, уложив тело себе на колени; только обнажившиеся ноги свисали, неуместно покачиваясь. Он облизал испачканные кровью из раны пальцы, скривился, но продолжил. Кровь отчего-то никак не кончалась. Да не из раны эта кровь, накрыло Абрахама непростительно запоздалым пониманием, точнее, из раны, но из другой, не из смертельной раны в груди Хильды. Зажимавшая Хильде рот ладонь была искусана, изжёвана в кровавое месиво.
— Кусачая тварь.
Отрешённое замечание сообщника и зрелище рваной раны, обнажившихся костей, которые заливала всё набегавшая кровь, грубо выбросило Абрахама к проблемам насущным. Ахнув, он вцепился в жилистое запястье и, глухой к любым возражениям и замечаниям, потащил раненого за собой в освещённую приёмную. Осознание ужаса произошедшего в полной мере приходило уже по мере перемещения из операционной в приёмную — несколько шагов, за время которых мир накренился, как корабль в бурю. Укус вампира, боже правый.
— Сядьте, — переходя на немецкий, велел Абрахам, для пущей убедительности надавив на твёрдое высокое, на уровне собственных глаз, плечо. Из докторского саквояжа, где всё было разложено строго по местам, он, почти не глядя, выхватил жгут и, подтянув рукав элегантного, хотя и потёртого сюртука, остановил артериальное кровотечение. Промокнул марлей вяло теперь сочащуюся из повреждённых тканей кровь, — слишком даже вяло, низкое давление. Ампутировать, мелькнула мысль, тут же была скомкана и выброшена за плечо. Время упущено, богопротивная вампирская зараза наверняка попала уже в кровоток, разнеслась по всему организму. А если святую воду попробовать? Промыть рану, инъекцию даже сделать — вдруг удастся упредить роковые изменения, вызванные этой заразой, ядом неизвестной природы? Абрахам схватил с полки бутыль, в которую каждое воскресенье после мессы набирал свежей воды из баптистерия, взялся за притёртую стеклянную пробку — и тут из потока лихорадочной и целеустремлённой, без оглядки на обстоятельства деятельности его снова выбил голос хриплый и изнурённый, но будто бы собравший последние силы ради невесёлой насмешки:
— Доктор ван Хельсинг. Вам явно не кажется... что вы подвергали меня истязаниям... достаточно. Но отплачивать таковыми... за спасение вашей жизни? Согласитесь, звучит бесчестно.
Абрахам едва не выронил бутыль со святой водой, но тут же, напротив, вцепился в неё, будто в единственную удерживающую его на ногах опору. Сердце, подскочив, выбило воздух из лёгких и заколотилось неистово, не давая вдохнуть заново. Умереть прямо сейчас от сердечного приступа, подумалось, было бы самой милосердной смертью из возможных за сегодняшний день. Немыслимо, невозможно ведь было пускай и на миг забыть, что перед ним Дракула...
Нет. И в мыслях не поминать проклятого имени. С именем этим и злонамеренной мощью, скопившейся в нём за века, было покончено. Вместе с именем мощь его была разбита, перетасована, переупорядочена и запечатана рукой победителя.
— Алукард, — выдохнул Абрахам, словно заново прикладывая печать, когда восстановил наконец дыхание. Вампир склонил голову, умело сочетая в скупом жесте вежливость и издёвку. Рассудок категорически отказывался смиряться с тем, что он, Абрахам, по неправдоподобной оплошности собственноручно, буквально, причём, вывел вампира из заключения на свет божий. Неужто путы его власти дали слабину, позволили какому-то субтильному внушению...
— Я запрещаю тебе причинять вред людям в этом доме или влиять на их волю!
— Как запретили ещё раньше. Или испытываете неуверенность в собственных запретах... доктор ван Хельсинг?
Никакой неуверенности, огрызнулся про себя Абрахам. Не испытываю, не имею права на неуверенность. Как ритуал, на противостоянии воль основанный не меньше, чем на алхимических взаимодействиях, сможет удержать вампира, если в надёжности ритуала не будет уверен сам тот, кто осуществил его? И без того ошибок допущено больше, чем допустимо. Всего лишь надо спокойно приказать вампиру вернуться на место, и пошатнувшийся порядок будет восстановлен. На место, в затемнённую операционную, в гроб, в котором так и лежит тело несчастной Хильды ван Лее, от которой его спас...
— О Господи...
Абрахам едва сдержал порыв прижать прохладную бутыль, которую он так и стискивал, ко лбу, зажмуриться и забыться хотя бы на минуту. Но ни в коем случае, уж что-что, а забывался он в последние минуты и так непростительно. Забывчивый и легкомысленный в своей фанатичной увлечённости, он сгубил свою пациентку, едва не погиб сам, а теперь вдобавок мог поставить под угрозу весь город и обратить прахом труды и жертвы свои собственные и его друзей.
— Я благодарен тебе за спасение моей жизни, — начал Абрахам. Каждое слово было словно ступенька, на которую он ставил ногу в кромешном мраке, осмотрительно, но с уверенностью, не допуская и мысли, что очередной ступеньки внизу может не оказаться. — Однако если в качестве благодарности ты рассчитываешь получить свободу, то напрасно. Я не ценю свою жизнь выше жизней других людей. А множество их окажется под угрозой, если я освобожу тебя или хотя бы дам тебе послабление.
— Какая жалость. Придётся в другой раз позволить вас убить, чтобы получить свободу.
Как единственное доступное ему в настоящий момент оружие, Абрахам сильнее стиснул бутыль со святой водой. Невозможно было отрицать факт, что на его, Абрахама, кровь, жизнь и волю была завязана сдерживающая вампира печать и что смерть Абрахама отныне была не только его личным бедствием, но и подвергала опасности неисчислимые жизни. Однако исходить в своих поступках из страха за собственную жизнь и из связанной отныне с ней весомой ответственностью представлялось, несмотря ни на что, постыдным малодушием.
— Впрочем, если ваше нечаянное стремление мне помочь ещё в силе, — вампир, казалось, перевёл дух. Впечатление было абсурдным: какой дух, дыхание у вампиров? — тем не менее, хриплая, будто царапающая горло речь требовала от него и усилия, и пауз. — Я бы принял немного крови. Сойдёт вместо свободы. Человеческой только, — истощённое лицо передёрнулось, ссохшиеся испачканные губы непроизвольно будто обнажили клыки, — никакой неживой. Рану свою я залечу сам. Если вы перестанете морить меня голодом.
— Кусать я тебе никого не позволю, и думать не смей.
Алукард развёл длиннющими руками, невольно или намеренно продемонстрировав открытую рваную рану на ладони. Разумеется, намеренно, не сомневался Абрахам. Поздно было корить себя за глупейшие промахи, по причине которых он оказался в опасном долгу у древней твари; умудрили ли её века или, напротив, подточили исключительный когда-то интеллект, сейчас Абрахаму и предстояло выяснить. Потому как будь вампир хоть трижды брат и сват отцу лжи, а в правдивости одного с ним было не поспорить: за добро следовало платить добром. И собственный долг Абрахам собирался отдавать не чужими, исключительно собственными средствами.
— Выйди и поднимись по лестнице. Наверху у меня кабинет, там и дожидайся.
Вампир выпрямился, поднявшись. От памятной Абрахаму стремительности и нечеловеческой плавности в движениях не осталось и следа — переступал он неловко, чудом не ломаясь на каждом шагу от истощения, сохраняя только закостеневшую высокомерную осанку, от которой казался ещё выше при своём и так выдающемся росте. Дождавшись, пока он скроется за дверью, Абрахам со стуком опустил бутыль со святой водой на стол, а сам с подкосившимися коленями почти обмяк, опустился на стул, который вампир только что занимал. Промокшая сорочка неприятно холодила спину.
Рассчитаться за долг хотелось как можно скорее. Неизвестно, что вампир задумал и что успеет задумать ещё, если Абрахам станет медлить. Будь у Абрахама под рукой скальпель, которым он отчаянно вооружился в операционной, он бы полоснул по вене и пустил себе кровь, не задумываясь. Успел даже пожалеть, что прогрессивная медицина отказалась от кровопускания и у практикующего врача под рукой не имеется по умолчанию набора соответствующих инструментов. Отсутствие средств, однако, обеспечило ему нужную передышку, чтобы не пороть горячку, а додуматься до более цивилизованного и разумного орудия для достижения задуманного. Встав всё на тот же стул (и отстранённо заметив, что, к неизбежному в будущем гневу Магды, он не переобулся в домашние туфли), Абрахам достал упрятанный на верхнюю полку памятный аппарат для переливания крови, с помощью которого он безнадёжно пытался спасти одну свою пациентку, а теперь собирался расплатиться за неудачу в спасении другой. Куском марли он смахнул пыль с насоса и сосудов, соединил трубки так, чтобы откачанная кровь собиралась в колбу. Провести процедуру в одиночку, на самом себе, было задачей непростой. Абрахам пристроился за высоким рабочим столом как можно удобнее, хотел закатать рукав — и не сразу понял, отчего промокло и задубело сукно. Свежее, ощутимое до сих пор воспоминание о хлынувшей из пробитой груди крови заставило его содрать с себя сюртук и броситься с остервенением мыть руки по локоть, нет, и выше локтя, Пилат, смывающий с себя кровь Хильды ван Лее, и леди Макбет, неспособная её отмыть... Наконец он вернулся к столу, сделав несколько ноющих вдохов и выдохов, унял тремор в руках и приступил к делу. Плечо он перетянул жгутом, протёр проспиртованной ваткой сгиб локтя. Тяжелее всего было попасть себе в вену толстой иглой, и получилось в итоге не слишком удачно. В сгибе локтя наливалось предощущение тупой изводящей боли и будущей гематомы, но пока что нервное возбуждение действовало не хуже любого анальгетика. Процедура переливания неизбежно вызвала к жизни воспоминания об отчаянных попытках спасти Люси Вестенра, здоровой горячей кровью удержать по эту сторону жизни и смерти. Абрахам понятия не имел тогда, что вампир, причастность которого он, сам остерегаясь дерзкой антинаучности своей гипотезы, заподозрил, не просто пьёт из жертвы кровь, а и саму её, как болезнью, пометил роковой заразой. Что он только смеётся, из её раны, как из чаши, раз за разом вкушая кровь то её жениха, то друга, то самого Абрахама ван Хельсинга, кровь троих взрослых мужчин, которой загадочным — нет, напротив, подтверждающим гипотезу образом всё не хватало; тело её было надтреснутым сосудом, кровь не поднималась, как сейчас в колбе, а втекала и вытекала...
Сквозь ожившие воспоминания строго следивший за уровнем стекающей в колбу крови Абрахам прервал процедуру. Последним движением опустив ручку насоса, он склонился, зубами прижал заранее подготовленную ватку со спиртом и вытащил из вены иглу. Пары простого доброго спирта ударили в нос и нёбо, бодря не хуже нашатыря. Крови он позволил набраться около ста миллилитров: меньше, чем измотанному и потрёпанному за сегодняшний вечер немолодому телу казалось, что оно потеряло, значительно меньше, чем выпивал за раз вампир, тем более, изголодавшийся, меньше, чем Абрахам был бы готов отдать за любого другого спасителя его жизни. Но достаточно, твёрдо решил он, для того, кто в своё время и так немало его кровушки попил, в прямом и переносном смысле. Он обещал ему, в конце концов, помочь свою рану заживить, а не приводить его в цветущий полнокровный вид — дурацкий каламбур!
— Кровь — это жизнь, — вырвалось у Абрахама, прежде чем вспомнилось, кому принадлежали эти слова. Кровь — жизнь, кровью он выплачивает невольный долг за жизнь, и пускай вампир не надеется, голландца не так-то просто обвести вокруг пальца в расчётах.
В кабинете этажом выше Дракула — нет же, Алукард вольготно расположился в кресле самого хозяина. Стоило Абрахаму с колбой, полной тёмной насыщенной субстанции, в руках переступить порог, как замкнулась словно бы невидимая электрическая цепь. Вампир готов был в один миг оказаться рядом, в мыслях был уже рядом, однако в неподдающийся осознанию зазор между мыслью и действием Абрахам не позволил подобного нарушения порядка, приказал: «Оставайся на месте!» — и Алукард не только остался, где сидел, но и подобрался, слегка втянув голову в плечи, будто приказом, как шквальным порывом ветра, его вжало в кресло. В глубине души как можно быстрее хотелось отдать колбу, избавиться от провоцирующей изголодавшуюся тварь ноши. И скорее вопреки этому желанию, вопреки унизительной боязни, нежели руководствуясь правилами приличия, Абрахам зажёг лампу, без спешки отпёр секретер, достал бокал богемского стекла и перелил из колбы кровь, задержался, дожидаясь, пока липнущие к стенкам остатки густой жидкости неспешно, до последней возможной капли переползут в бокал. Повернуться как ни в чём не бывало к вампиру спиной и выстоять это мучительно долгое даже по меркам Абрахама испытание представлялось крайне важным: укрепить пошатнувшуюся уверенность, что хозяин он в этом кабинете не только номинально, что держит в своих руках всё: и вампира, и, главное, самого себя. И вампир не сорвался, не попытался убить его за промедление. Даже не осушил протянутый ему наконец бокал залпом, не облизал до последней капли, когда Абрахам снова отвернулся к секретеру: отчасти для того, чтобы, нехотя отдав должное его сдержанности, предоставить ему такую возможность, отчасти же для того, чтобы нетвёрдой рукой плеснуть в другой бокал портвейна себе, уповая на то, что как врач сумеет наугад отмерить дозу, которая снимет лёгкое головокружение после кровопотери и нервное возбуждение, но не позволит захмелеть. За это время вампир едва пригубил кровь: растягивая удовольствие? Дегустируя? Смакуя первую за несколько месяцев пищу? Мысль, что вампир дегустирует и смакует его кровь, как пищу, отнюдь не воодушевляла. Может, просто сдерживается, как опытный путешественник, который знает, что долгую жажду нельзя удовлетворять взахлёб? Тогда Абрахам недооценивал самообладание чудовища...
Кабинет Абрахама был его святая святых, не предназначенная не то что для приёма пациентов — редко кто из немногочисленных друзей попадал дальше гостиной или, если Абрахаму не терпелось продемонстрировать какую-то заспиртованную диковину или интересный препарат, — приёмной. По этой причине кресло в кабинете стояло лишь одно, и в настоящий момент было занято. Абрахаму оставалось только присесть на старый резной, из семейной усадьбы возле Утрехта перевезённый сундук, сняв предварительно с крышки набор гирек для оздоровительной гимнастики. Прислонясь к тёплому дымоходу натопленной на ночь печи, Абрахам потягивал портвейн так же понемногу, как контрастом, воплощённым кошмаром посреди привычного домашнего уюта восседавший в его собственном кресле вампир потягивал из бокала его собственную кровь, бледный, как кость, с подчёркнутыми истощением впалыми щеками, резкими скулами и тускло переливающимися порой, как у кошки, только алым, глазами. Неверно поставленная на неровную доску пола гирька покатилась, чётко стукнулась о ножку книжного шкафа, и сложилась тут же цепочка: вампир занял его домашнее место, Абрахаму пришлось переставить гирьки, гирька покатилась, ударилась... Всё сместилось с годами протёртых привычных ниш, пришло в движение, как, в сущности, и его перевернувшаяся жизнь, нехотя признал Абрахам. И впрямь недальновидно было с его стороны тешить себя иллюзией, будто после пережитого им в Англии приключения, после привезённого из Румынии зловещего груза жизнь будет протекать в прежней колее, с прежней размеренностью и распорядком, а перемены можно будет запереть в тёмной комнате, каталогизировать в отдельной рабочей тетради, уделяя им время и место в стороне от привычной рутины.
Портвейн Абрахам цедил, не ощущая ни сладости, ни терпкости, ни алкоголя, и не был до конца уверен, вино пьёт или кровь, которая так и сочится капля за каплей из незакупоренного прокола в сгибе локтя, протягивая ниточку боли от ноющей грудины. Или то кровь Хильды ван Лее, залившая ему руки, сюртук, забрызгавшая лицо, стекала теперь прямо в губы? Только по воздействию узнавал он алкоголь, не разбавленный, как в вине или пиве, но и не чересчур концентрированный и резкий, как в коньяке, кальвадосе или в шнапсе. Сладко и гладко, сбалансированно и выверенно, алкоголь изливался на взбудораженные чувства, унимая их, как оливковое масло умеряло штормовые волны под килем морских судов древности. Вампира же, напротив, на глазах охватывало оживлённое любопытство. «Оживлённый» — характеристика не самая формально верная для вампира, вяло подумал Абрахам и тут же отмахнулся: речь ведь не о вампире, а об его любопытстве, которое и так по определению неодушевленно. Алукард, тем временем, окинул взглядом стол, кончиками пальцев пробежался по бумагам и нырнул со столешницы вниз, с лёгкостью извлекая из газетницы всю плотную кипу скопившихся газет и журналов, которые Абрахам с выходных не успевал хотя бы перелистать. Пока Алукард перебирал прессу, Абрахам успевал выхватывать взглядом лишь отдельные заголовки, испытывая перед посторонним неловкость за обилие дешёвых сенсационных газетёнок, в которых он тщился выискать возможные описания нападениях вампиров — вон, отныне всё вон! Но Алукард почти ни на чём не задерживался.
— Газеты только местные, на вашем голландском, да? Немецкого или французского ничего не выписываете?
— Должен быть немецкий «Альгемайне цайтунг» и еженедельник...
Он ясно осознавал нарочитую абсурдность обмена банальнейшими репликами, не позволяя усыпить бдительность или сбить себя с толку снова. Разговор лился тем же маслом поверх волн, дающим кораблю несколько секунд, чтобы проскочить опасную полосу, но не останавливающим бури.
— Да, вижу. О, и свежий «Стрэнд», — пригубив из бокала, Алукард перелистнул журнал, испустил смешок и удосужился повернуться наконец к Абрахаму. Отросшие неопрятные волосы от резкого поворота упали на лицо, смазывая выражение. Только губы посреди тёмной небритости, не тянувшей ещё на полноценную бороду, сложились в вызывающую издёвку. — В самом деле питаете интерес к сатирическим заметкам про английских политиков? Или для поддержания вашего английского на должном уровне переписка с мадам Миной чересчур скудна?
— Не смей даже имя её произносить!
— ...всуе? Не сотвори себе кумира, разве не так? — из-под сваленных теперь беспорядочно газет и журналов Алукард безошибочно выудил испещрённый идеально ровными машинописными строчками лист из письма. Манерно, будто держа в руке сбрызнутый духами батистовый платок, он протянул лист перед носом, трепетнули подвижные ноздри. — Деликатная мадам, само собой разумеется, умалчивает о затруднениях в супружеской жизни, которыми по-прежнему терзается её муж. Затруднениями, которых у вас, судя по всему, не возникло бы.
— Ты, тварь!
Дай бог пережить этот вечер, и он никогда больше не станет оставлять револьвер в кармане плаща, поклялся себе Абрахам. А ремингтон держать запертым в сундуке и незаряженным. Потому что куда уместнее было бы, вскочив, упереть вампиру в горло дуло с поджидающими в замке посеребренными пулями, чем резной деревянный круцификс. Может, у того поубавилось бы наглости продолжать со смехом:
— Или вы, доктор ван Хельсинг, просто питаете слабость к вампирским женским чарам? Вот и милая Хильдхен едва не поразила вас в самое сердце. А мои жёны? Вам ведь понравились бедные мои жёны, не отрицайте. Которая из них пришлась вам по сердцу больше? Чёрная, как смоль, белая, как снег, Алира? Пламенная Верона? Или нежная Маришка? Сгорали ли вы от желания причаститься к их красоте, прежде чем брутально проломили каждой колом рёбра, прежде, чем отсекли пышновласые головы? Изнывали ли от тяги вставить им нечто иное вместо кола?
— Только вставить тебе в пасть распятье и выжечь твой поганый язык!
Мелькнул упомянутый язык, тонкий и по-гадючьи быстрый, скользнул по верхней губе и скрылся за частоколом ощеренных острых зубов. Вампир насмехался и провоцировал Абрахама, как нередко во время опытов над ним или по ходу сбора образцов. «Доктор ван Хельсинг, вы вознамерились обескровить меня в отместку за каждую из моих жертв? — рассыпался по операционной шелестящий шёпот. — Позвольте уверить, что вашей жизни на это не хватит». Кипящая ярость вспенилась по венам, Абрахам перехватил распятье, на какой-то дикий миг готовый основанием выбить вызывающе оскаленные зубы и исполнить свою угрозу. Остановило его руку, как неохотно признал он себе потом, прежде всего не благоразумие, а нежелание идти на поводу у вампира, уверенность в извращённом удовольствии, которое тот получал от удачных провокаций и даже, казалось, от самой боли — удовольствие, удвоенное на сей раз двусмысленным положением Абрахама, чью жизнь он только что спас.
— Покажи ладонь, — велел Абрахам, опустив распятье и переведя дух. Стыдно вестись на вульгарные дерзости, хуже мальчишки, упрекнул он себя. Ладонь вампира, к счастью, оказалась ровной, без следа раны. Хватило, стало быть. Откачать себе ещё полстакана крови было рискованно, однако и оставлять вампира с незажившей раной от зубов, нацеленных в горло самого Абрахама, он бы не смог.
Так что пускай дерзит, что ещё ему, в конце концов, оставалось?
— Да, — спокойно признал Абрахам. — Я вбил твоим жёнам по колу в грудь. И отсёк им головы. Но убил их ты.
— И то верно, — с нехарактерной покладистостью, без тени двусмысленности или насмешки согласился вдруг Алукард.

Продолжение от 07.18.

Абрахам положил распятье на стол, прижав им, как пресс-папье, письмо мадам Мины. Взамен он ухватил трубку и жадно раскурил её, прежде чем вернулся на сундук у нагретой дымоходом стены. Дым заполнил пустоту в груди, выделил, подобно контрастной окраске, таившиеся там страхи. Перед Абрахамом оказался противник, опасность которого переоценить было невозможно, на любые путы и сдерживающие печати всецело полагаться не следовало. И невозможно было определить, чего остерегаться в первую очередь: неистовой силы и слепой безжалостности чудовища, хищника, жаждущего человеческой крови? Или блестящего рассудительного ума полководца и политика, который ещё при жизни долго лавировал в хитросплетениях средневековых интриг и интересов, союзов и предательств и не смирился даже после губительного поражения? Что задумывал он, спасая Абрахаму жизнь? Любому другому Абрахам задал бы вопрос, не колеблясь, — навряд ли, впрочем, к кому бы то ни было другому у Абрахаму возник бы вопрос в подобной форме. Но ведь простодушно было ожидать от Алукарда прямого и искреннего ответа. Разумнее всего, конечно, было, не позволяя втянуть себя в новый выматывающий спор, велеть заживившему свою рану вампиру вернуться в операционную, пропустить любые ожидаемые упрёки в неблагодарности и жалобы на оставленное там мёртвое тело. Не вполне, кстати, ещё мёртвое. Сердце заныло при мысли, что для окончательного упокоения предстоит отрубить Хильде ещё и голову. Послышавшийся в этом момент стук в дверь вызвал у Абрахама абсурдную мысль, что как раз недоупокоенная Хильда нашла в себе силы забраться наверх и явилась требовать отмщения. Однако когда послышался голос, снова задним умом Абрахам узнал в стуке знакомую настойчивость:
— Вижу, что в приёмной вы уже закончили, доктор ван Хельсинг. Посему я настаиваю, чтобы вы хоть раз в день поели как следует. Не то вам скрутит желудок, как тогда, на Масленицу, и я же хлопот не оберусь. Я зайду, доктор, — не спрашивая, предупреждая, Магда надавила на ручку и приоткрыла дверь в кабинет. — Ох, прошу прощения. Не видела, как к вам гости пожаловали.
Пока Абрахам, закашлявшись табачным дымом, в панике подыскивал подходящее объяснение, Алукард встал и молча отвесил Магде немного старомодный церемонный поклон.
— ...Мейкен накроет в гостиной, — чуть растерянно продолжила Магда и повернулась к загадочному нежданному гостю с извиняющейся улыбкой. — Доктор ван Хельсинг — просто ужасный хозяин, — Абрахам предугадал усмешку, которую фраза Магды должна была вызвать у вампира, но лицо того осталось вежливо-бесстрастным. — Он и не подумал предупредить меня, что ожидает гостей. Боюсь, не смогу предложить вам ничего лучше того, что можно собрать на скорую руку, мейнхеер... мейнхеер?..
— Алукард, — представился вампир неожиданно неуверенным тоном, и Абрахам запоздало сообразил, что изо всей тирады Магды тот, к счастью, понял лишь последнее вопросительное обращение. Общим для них немецким, языком просвещённой Европы, Абрахам владел свободно и, как часто в беседе, не заметил перехода на родной голландский с появлением Магды.
— Мейнхеер Алукард — мой давний знакомый. Из Лондона, — лучше из Лондона, нежели из дикой, загадочной Румынии, сообразил Абрахам, спешно накинув поверх испачканной кровью рубашки и жилета домашний пиджак и выступив наконец вперёд. Узкий круг света лампы не дотягивался, к счастью, до Алукарда и не высвечивал прорех в одежде да и прочих несоответствий образу респектабельного «давнего знакомого». — Он только сегодня вечером прибыл в Амстердам, да вот, решил сделать мне сюрприз. Благодарю за ужин и за заботу, мевроу Магда. Я... мы скоро спустимся в гостиную. И не стоит беспокойства, мой друг уже отужинал. У себя в гостинице.
Магда всплеснула руками.
— Ну не скучать же вашему гостю, пока вы будете ужинать. Это же совершенно неприлично, доктор ван Хельсинг! Я соберу блюдо с холодными закусками. И, наверное, принести вина из ваших личных запасов?
Мечтая об одном: чтобы только несчастья и нелепости сегодняшнего вечера перестали громоздиться одна на другую, Абрахам покорно соглашался на все напористые предложения Магды, спеша выпроводить её. Когда напоследок она чётко и с нарочито выразительной мимикой произнесла: «Добро пожаловать в Амстердам, мистер Алукард!», неприятная мысль, насколько потребность вампира в приглашении является пустым суеверием, долго не хотела отпускать Абрахама.
Спиной прислонившись к закрытой за домовладелицей двери, Абрахам сдержал порыв ещё раз повторить вслух запрет на причинение вреда людям и Магде со служанкой в частности. Кровь в бокале, из которого Алукард бережливо пригубил снова, вызывающе не походила на вино, не могла не вызвать подозрений. Или так только мерещилось Абрахаму, который ощущал разницу не только умом, но и ноющим телом, вначале потрёпанным в схватке, потом обессиленным переливанием крови (отливанием, точнее)?
— Почтенная фрау ведь и словом не коснулась переполоха, который вы подняли, я верно понял?
— О, Магда и не к такому привыкла...
Он подразумевал, что во время весьма болезненных порой врачебных процедур даже самые респектабельные горожане, вплоть до матерей семейств, теряя всякое достоинство, не только кричали в голос, но и обнаруживали весьма обескураживающие подчас познания в низменной лексике. Но Алукард, безусловно, предпочёл трактовать его слова по-своему:
— Неужто? Насколько же обманчива сонливая скука вашего дома, доктор ван Хельсинг. Быть может, вы были ещё и тем самым Потрошителем, о котором по Лондону до сих пор бродят леденящие душу россказни?
Абрахам взвесил мысль о неотложных делах, которые могли бы внезапно настигнуть его «гостя из Лондона» и помешать разделить с ним ужин. Но теперь, когда Магда и Мейкен сновали туда-сюда по лестнице, притвориться, что гость ушёл так же незаметно, как и пришёл, было невозможно. Да и не хотелось Абрахаму оставлять его наедине со своими письмами, записями, дневниками. Имея дело с полутрупом, изолированным, запертым в отдельном помещением, и стараясь обращаться с ним, как с неодушевлённым научным экспонатом, легко оказалось подзабыть, что перед ним чудовище, быть может, и охваченное безумием, бессильное перед животными инстинктами, но рассудка вовсе не лишённое. Напротив, противник его был наделён умом, во многом превосходящим даже ум самого Абрахама, и больше него самого, не исключено, был способен вычитать из собственных записей Абрахама, больше понять о сдерживающих его печатях и как им противостоять.

Продолжение в комментах.